Голос блокадного Ленинграда

    Вот ругань плавает, как жир,
    пьяна и самовита.
    Висят над нею этажи,
    гудят под нею плиты,
    и рынок плещется густой,
    как борщ густой и пышный,
    а на углу сидит слепой,
    он важен и напыщен.
    Лицо рябее решета,
    в прорехи брезжит тело.
    А на коленях отперта
    слепая книга смело.
    А женщины сомкнули круг,
    все в горестях, в поту,
    следят за пляской тощих рук
    по бледному листу.
    За потный рыжий пятачок,
    за скудный этот звон
    судьбу любой из них прочтет
    по мягкой книге он.
    И каждая уйдет горда
    слепым его ответом…
    Но сам гадатель не видал
    ни женщин и ни света…
    Всё смыла темная вода…
    К горстям бутылка льнет,
    и влага скользкая тогда
    качает и поет.
    И видит он тогда, что свет
    краснеет густо, вязко,
    что линий не было и нет,
    и нет иной окраски…
    И вот когда он для себя
    на ощупь ждет пророчеств,
    гнусаво матерясь, скорбя,
    лист за листом ворочая.
    Но предсказанья ни к чему,
    и некому сказать,
    что смерть одна вернет ему
    небывшие глаза.

1927 или 1928

ОЗЕРНЫЙ КРАЙ

    Тлеет ночь у купырей,
    озерная,
    теплая…
    Ты не бойся, не жалей,
    ежели ты около…

    Не жалея, не грустя,
    полюби, хороший мой,
    чтобы скрипнули в локтях
    рученьки заброшенные.

    Только звезды по озерам
    вымечут икру свою,
    рыбаки пойдут дозором,
    по осоке хрустнув…

    Будут греться у огня,
    у огня кострового,
    будут рыбу догонять
    темною острогою.

    Бьется рыба о бока
    лодки ладно слаженной,
    горяча твоя рука,
    от тумана влажная…

    Только звезды по озерам
    плавают в осочье,
    да росы трясутся зерна
    на осинах сочных…
    Только белая слеза
    накипает на глазах.

1927 или 1928

БЕССОННИЦА

    В предутрии деревня,
    лесная сторона.
    И слухом самым древним
    бессонница полна.

    Пыхтят и мреют кочки
    у залежей озер.
    Над кладом кличет кочет
    в двенадцатый дозор.

    А в чаще бродят лоси,
    туман на их рогах,
    глядят, обнюхав росы,
    за синие лога.

    К осокам тянут утки —
    прохладны крылья всех;
    и теплый заяц чутко
    привстал в сыром овсе…

    Мой милый где-то дрогнет
    за кряквами пошел.
    Тревожен пыж у дроби,
    и холод словно шелк.

   …Предутреннему зверю,
    ночному ковылю,
    тебе и кладу — верю,
    как песне, и люблю…

<1927 или 1928>

" Нет, не наступит примирения "

    Нет, не наступит примирения
    с твоею гибелью, поверь.
    Рубеж безумья и прозренья
    так часто чувствую теперь.
    Мне всё знакомей, всё привычней
    у края жизни быть одной,
    где, точно столбик пограничный,
    дощечка с траурной звездой.
    Шуршанье листьев прошлогодних…
    Смотрю и знаю: подхожу
    к невидимому рубежу.
    Страшнее сердцу — и свободней.
    Еще мгновенье — и понятной
    не только станет смерть твоя,
    но вся бесцельность, невозвратность,
    неудержимость бытия.
   …И вдруг разгневанная сила
    отбрасывает с рубежа,
    и только на могиле милой
    цветы засохшие дрожат…

1937, март 1938