Читаем Гордый наш язык… полностью

Были и другие слова того же корня, и так уж сложилась его судьба, что каждое новое приращение суффикса повергало его все ниже на шкале нравственных оценок. В 1910 году писатель П. Д. Боборыкин в своих мемуарах неоднократно говорит, например, о слове делячество: «отвращения ко всему, что отзывается «делячеством», сделками, исканием денег…», «высмеивание культа моды, шика и делячества», — и каждый раз выделяет слово, как новое, как непривычное. И оно действительно новое; в более ранних частях дневника, еще из XIX века, он пишет иначе: делеческая игра или даже трипотаж — из французского tripotage (темные делишки, махинации). Вот вам источник — французская буржуазия подарила нашей отечественной и слово, которое сразу получило отрицательную оценку: делечество из трипотажа.

Кажется, все? Но нет. В газете «Правда» в статье Д. Гранина встречаем еще одно подобное слово — все с тем же корнем, но в современной звуковой упаковке. О людях с сомнительной репутацией писатель говорит: «всякого рода „делаши“, спекулянты». Как точно и образно схвачен коренной смысл «деяний», не подвластных уголовному кодексу! Тоже вроде от глагола делать, но вместе с тем не делать в смысле править дело, творить, созидать, а делать в уклончивом своекорыстном и жаргонном — «Сделаем! Бу-сделано!» Даже чистое делать мещанин понимает в проекции сделки — сделать. Заглянем для верности в последнее издание словаря Ожегова: нет там слова делаш. Значит, оно еще даже не вульгарное, а тем более не просторечное, оно — жаргон, специальное слово «своих», посвященных. Кто-то совсем рядом по старинке делает добро, а рядом не делают, а — сделают. Делаши!

<p>Беседовать, говорить, общаться</p>

Хочется начать со свидетельства Достоевского, вот оно:

«Особенно люблю дорогой, спеша или сам что-нибудь у кого спросить по делу, и если меня кто-нибудь об чем-нибудь спросит. И вопрос и ответ всегда кратки, ясны, толковы, задаются не останавливаясь и всегда почти дружелюбно, а готовность ответить наибольшая во дню. Петербуржец среди дня или к вечеру становится менее сообщителен и, чуть что, готов и обругать или насмеяться; совсем другое рано утром, еще до дела, в самую трезвую и серьезную пору».

Сообщителен — следовательно, общается. Не беседует обстоятельно, да и разговаривает-то не в спокойной домашней обстановке. На ходу и только по делу. Тем не менее все-таки он со-общается. Таково отношение людей, хотя и мимолетное и, может быть, случайное, но все же взаимное, как и должно быть при разговоре.

Не то в языке современном. У Юрия Нагибина в одном из рассказов муж с женой обсуждают достоинства старой «Волги» на высоком ходу: «А мне нравится высоко сидеть. Прекрасный обзор и просторно. Помню, один мой знакомый говорил: В „Победе“ можно общаться». Каждому ясно, что общаться здесь не совсем то, что сообщаться, хотя какое-то сходство все-таки есть. Определим же, какое именно.

В сообщаться у Достоевского важна была именно совместность, взаимность, что по смыслу сближает это слово со старинным русским беседовать. Беседовать, собственно, — неторопливо обмениваться мыслями, как сказано в народной песне — «во пиру ли во беседушке», обычно в собрании себе равных, но при этом обязательно во множестве лиц, из которых каждый мог высказаться. Слово, воплощая какую-то мысль, неспешно ходило по кругу. Оно было общим, и мысль рождалась как мысль коллективная. Старинный образ слова беседа давно забыт — это разговор «вне дома», «наедине со всеми», так и хочется сказать: тихим вечером на завалинке, в кругу друзей и соседей. Круг широкий, да все свои.

Неторопливость старинной беседы в XVII веке была нарушена более свойственным новому времени желанием просто «поговорить». Без ритуалов обменяться словечком, но все-таки еще взаимно, друг перед другом. За сменою слова незаметно выпал из прежнего смысла один оттенок, который в новом быту показался неважным: теперь это просто поговорить, не обязательно даже с какой-то мыслью. У тех, кто беседовал, есть собеседники — возникала обратная связь отношений, а у тех, кто хочет всего лишь поговорить? Поговорить, — объясняет словарь Ожегова, — это провести некоторое время в разговоре, обсуждая что-либо. И тут уж не важно, кто говорит: ты сам или вы оба. Потому и нет в языке нашем никакого слова, по смыслу равного собеседнику. Соразговорник? Нет такого слова.

Перейти на страницу:

Все книги серии Русская словесность

Похожие книги

Агония и возрождение романтизма
Агония и возрождение романтизма

Романтизм в русской литературе, вопреки тезисам школьной программы, – явление, которое вовсе не исчерпывается художественными опытами начала XIX века. Михаил Вайскопф – израильский славист и автор исследования «Влюбленный демиург», послужившего итоговым стимулом для этой книги, – видит в романтике непреходящую основу русской культуры, ее гибельный и вместе с тем живительный метафизический опыт. Его новая книга охватывает столетний период с конца романтического золотого века в 1840-х до 1940-х годов, когда катастрофы XX века оборвали жизни и литературные судьбы последних русских романтиков в широком диапазоне от Булгакова до Мандельштама. Первая часть работы сфокусирована на анализе литературной ситуации первой половины XIX столетия, вторая посвящена творчеству Афанасия Фета, третья изучает различные модификации романтизма в предсоветские и советские годы, а четвертая предлагает по-новому посмотреть на довоенное творчество Владимира Набокова. Приложением к книге служит «Пропащая грамота» – семь небольших рассказов и стилизаций, написанных автором.

Михаил Яковлевич Вайскопф

Языкознание, иностранные языки