Город без войны

Он вышел на крыльцо, выплеснул из ведра, достал из кармана сэкономленную самокрутку, закурил. Глаза намокли, и Сашка принялся часто моргать, чтобы не разреветься. Почему хотелось плакать, он и сам не мог понять. Ведь только что казалось, что всё хорошо, всё, как надо. Сашка курил, дрожа от холода, и думал, что лучше бы не приходил сюда. Две плачущие женщины – что может быть страшнее. Нет, больше он не придёт. Катя попереживает, да и забудет его, а может, ей понравится Кеша, и всё будет у них хорошо.

Сашка вытер глаза, прошёл в ванную, сунул ведро под кран и, пока оно набиралось, смотрел в зеркало. То самое, что показало ему в прошлый раз, какой он замученный и тощий. Теперь он выглядел, пожалуй, ещё хуже. Хоть хорони. Сашка старательно себе улыбнулся. Но растрескавшиеся на постоянном холоде губы сложились в какую-то нехорошую ухмылку, а глаза так и остались тоскливыми. Что Катя вообще в нём нашла?

– Ты чего, за водой в Энск ходишь? – послышался голос Кеши. – Я бы уже сто раз помыл.

– Ну и мой! – огрызнулся Сашка.

Кеша отыскал вторую тряпку, и они принялись за пол вдвоём.

– Надо бы шкаф двинуть, – предложил Кеша, – под ним покрасим и перетащим. Кать, шкаф тяжёлый?

– Тяжёлый. Да ещё на нём чемодан. Сними, а то на голову упадёт.

Кеша полез на стремянку, стащил со шкафа вытертый рыжий чемодан.

– Это надо выкинуть, мальчики, – чуть слышно сказала Катина мама, – вместе с чемоданом, если вам не трудно. Мусорка тут близко, прямо за домом. А я пока пойду, приготовлю вам поесть.

– Я схожу, – сказал Сашка и потащил чемодан к выходу.

Мусорка действи­тельно оказалась прямо за домом. Её вывозили раз в полгода, и сейчас это была большая дурно пахнущая куча, полная очисток от картофеля, какой-то слизистой массы, обглоданных собачьих скелетов. Сашка хотел забросить свою ношу прямо на вершину кучи, но почему-то остановился и стал расстёгивать блестящие замки. В чемодане оказалась ношеная одежда, дырявые полотенца, вытертое шерстяное одеяло. «Мечта падальщиков, – подумал Сашка. – Нам бы это в развалины. Только куда спрятать?» Подумав минутку, он огляделся – не  видит ли кто, потом отбросал сапогами грязные куски целлофана, рванину и угольную золу, бережно положил чемодан и закидал его отходами.

Когда Сашка вернулся, Кеша размешивал краску, а Катя сидела рядом на табуретке, смотрела перед собой пустыми глазами и кусала губы.

– Ну вот и размешал, – прервал молчание Кеша. – Давай, Сашка, красить. Тут вот кисть мочальная есть. Только аккуратно.

Потом они с Кешей отодвинули шкаф и стали красить выцветшие доски. Катя куда-то делась, стёрлась из сознания. Она появлялась и исчезала, а перед глазами был пол, покрываемый липкой, свекольного цвета краской. Кисть была старая и растирала отвратительно воняющую субстанцию плохо, хуже всего, что руки испачкались и стали липкими, будто в крови, медленно засыхающей. Сашка оторвал взгляд от рук и посмотрел на комнату. Словно все мёртвые, что видел на войне Сашка, умерли именно здесь, испустили свою кровь, а люди назвали её краской. Голова у Сашки закружилась, комок подкатился к горлу, и он опрометью выскочил из комнаты, едва не сбив Катину маму. Стоило очутиться на улице, как он не сдержался, и его с громким выдохом вывернуло прямо на дорожку.

– Гадость, – простонал он. – Вот гадость.

Сашка хватался за стену и пятнал её вымазанными краской пальцами. Он хотел провалиться, никогда не возвращаться в этот дом. Здесь жил Григорий Краев, потом он погиб, сын Краева, его тоже убили, здесь живёт Катина мама, у которой убили мужа и сына, Катя, потерявшая и отца и брата и самая, наверное, несчастная. «Я мог бы здесь остаться», – подумал Сашка, и его снова вывернуло, желудочным соком, противно и больно.

– Саша, тебе плохо? – послышался Катин голос за спиной.

Сашка ничего не ответил, сидя на корточках, он тяжело дышал. В руке своей он заметил кисть и, разжав пальцы, уронил её дорожку.

– Я сама докрашу, пойдём, – Катя, подняв кисть, потянула Сашку за локоть. – Пойдём.

Сашка поднялся и поплёлся рядом с Катей, которая провела его на кухню, показала умывальник и ушла красить. Катина мама жарила картошку и сейчас чистила лук.

– Плохо стало? – спросила она. – Меня тоже от краски тошнит. Поэтому я не красила никогда. Григорий красил. Последний раз это было, когда Сашенька был жив. Они и обои переклеили. Коричневые, очень Сашеньке нравились. Он деревья любил. Сосны. У них стволы тоже коричневые. Так он говорил. И эту мебель они покупали вместе с Григорием.

Сашка сидел, но слушать это не было сил. Всё, что осталось от его бывшего тренера: шкафы, да слова Катиной мамы. А от Сашки и слов бы не осталось. Только лежанка, которую занял бы другой штурмовик. И тогда не осталось бы совсем ничего.