Грандиозная заря

— Но… Но ведь на концерте на острове Уайт ты была? — настаивал он. — Англия — это ведь недалеко. Туда-то тебе хватило денег доехать, правда?

Роз-Эме видела, как страшно разочарован мой брат. Она перестала смеяться и опустилась рядом с нами на диван. Орион тоже сидел там. Он молчал, что было очень кстати: мечта Окто сама по себе производила достаточно шума, разбиваясь о жёсткую реальность.

— Мне очень жаль, — начала Роз-Эме, усаживая Окто к себе на колени.

— Ты не была на острове Уайт?

Она покачала головой.

— И не ходила на концерт The Who? Ни разу?

— Ни разу.

— Ты, получается, просто… просто покупала все их пластинки?

— Да.

— И Роджера Долтри никогда не видела?

— Никогда.

Окто свернулся клубочком под боком у Роз-Эме, и я подумала, что его светлые пряди тем не менее немного напоминают кудри знаменитого вокалиста.

— И даже Бенни Андерссона? — прошептал Окто.

— Бенни Андерссона? — удивлённо переспросила Роз-Эме. — Из группы Abba?

— Да. Как ты думаешь, он говорит по-французски?

— Не знаю, мышонок. Честно, не знаю…

— А Дэвид Боуи?

— Что — Дэвид Боуи?

Весь вечер мой брат перечислял своих кумиров, и Роз-Эме сидела с ним на диване, пытаясь его утешить. Орион сходил за бумажными носовыми платками. А я в итоге вытащила первый попавшийся диск из стопки и поставила на проигрыватель. К счастью, это оказалась смешная песня, шлягер группы The Beatles про жёлтую подводную лодку — от него ноги сами пускались в пляс. Орион на первом же припеве принялся бегать вокруг стола и трясти головой, как болванчик, а когда припев заиграл во второй раз, стал во всё горло подпевать:

— Вы-ло-вил и не ел асум-марин, ел асум-марин!

Я присоединилась к нему и тоже запела на тарабарском языке. Роз-Эме потянула за руку Окто, и вот уже мы все бежали вереницей за Орионом, как на праздновании Дня взятия Бастилии, и орали: «Выловил и не ел асум-марин!» В дверь заглянула изумлённая Лулу и расхохоталась во весь голос.

Летом 1976 года в стране случилась страшная засуха. С самого мая температура начала стремительно расти и в июне достигла рекордной отметки. В июле все газеты только об этом и писали: пожары, нехватка воды, гибель урожая, пересохшие реки, закрытие заводов, прекращение государственного строительства; дело доходило даже до того, что от пассажирских составов открепляли вагоны, чтобы отправлять на них солому скотоводам, которым больше было нечем кормить скот.

Даже в Сен-Совере, на возвышенности, которая славилась прохладными ночами, установилась нестерпимая жара. Кабинет Вадима заполонили обезвоженные старушки, младенцы с сыпью потницы, изнурённые фермеры и переевшие мороженого дети с резью в желудке.

Несмотря на это, Роз-Эме продолжала много работать и часто отсутствовала по причине того, что она называла командировками. По утрам она вихрем влетала на кухню: волосы убраны, на лице макияж, надушенная. Она торопливо целовала каждого из нас в щёку и выбегала со словами: «До вечера!» или «До пятницы!» И всегда добавляла: «Повеселитесь от души! Только не выводите из себя Пилюлю, договорились?» За ней тянулся шлейф из аромата пачули[17] и неприятного ощущения, что у неё всегда находятся вещи поважнее, чем мы. У нас была современная и амбициозная мать, и мы вынуждены были с этим мириться.

Вадим отремонтировал для меня один из велосипедов из башни — тот, что раньше принадлежал его жене. На велике мне разрешалось болтаться где захочу, я была свободна как ветер при одном условии: возвращаться домой до темноты. Но в то лето стояла такая жара, что все сидели по домам, плотно закрыв ставни. Сен-Совер и ближайшие деревни напоминали призрачные селения из вестернов, и иногда, возвращаясь из своих путешествий, умирая от жажды и переживая, что так задержалась, я не встречала по дороге ни одной живой души.

Братья мои, в свою очередь, унаследовали велосипеды Жака: Вадим опустил на них рули и заменил шины. Он по очереди усаживал близнецов на сиденье и терпеливо катал их по тополиной аллее, пока они не научились держать равновесие. Орион сразу проявил себя более сообразительным и, главное, упорным. Он падал, но продолжал остервенело крутить педали, тогда как Окто, разбив коленку, мстительно пинал колёса, кричал, что с него хватит, называл велосипед рухлядью, бросал его посреди дороги и уходил, обвиняя брата в выпендрёже.

Но Ориону всё было как с гуся вода. Он плевать хотел на то, что думает о нём брат: велосипед стал для него откровением.

Конечно, это вылилось в очередной кризис. Когда Орион не сидел на велосипеде, стремясь докатиться по аллее до ворот и потом обратно, он сидел на стуле, в метре от телеэкрана, и как заворожённый смотрел трансляции велогонки «Тур де Франс»: он ни разу не пропустил ни одной минуты. За какие-то два-три дня он научился называть по памяти имена всех велосипедистов, команду за командой, а их там было сто тридцать человек, и наш брат знал не только фамилию каждого, но также их вес, рост, возраст и рейтинг.

В то лето, стоило Вадиму пройти мимо двери, как Орион бросался к нему:

— Задай вопрос! Давай! Трудный!