Грандиозная заря

— Я знаю, что ты сейчас скажешь, мам. Но я не такая, как ты, вот и всё.

— Что значит «не такая, как я»?

— Это значит, что тебе плевать, есть у тебя деньги или нет. Ты всегда говоришь, что тебе ничего не надо.

— Да, говорю. Но, зайчонок, я ведь говорю об излишествах.

Нин закатила глаза.

— Понятно, но для тебя ВСЁ — излишества. Так что выходит…

Титания стиснула зубы, удерживая резкий ответ, который так и вертелся на языке. Она перевела дух, выпрямилась и положила руки на бёдра.

— Ты права, — сказала она. — Тема денег всегда выводит меня из себя, это действительно так.

— Ну наконец-то, — проговорила Нин с удивлением. — Я думала, ты не в курсе.

Титания поёжилась. «Ну вот. Добрались», — подумала она.

— Если ты послушаешь дальше, то, возможно, поймёшь, в чём дело.

Нин взглянула на мать с интересом и недоверием. Из всех родителей, которых она знала, Титания была единственной, кто не хотел иметь больше денег. Нин не знала, чем можно объяснить подобную странность. Разве что мать сейчас расскажет, как однажды ей на голову упал кирпич.

— Ладно, — сказала она. — Давай.

Глава 21 1986

В начале лета 1986 года мне было двадцать лет, почти двадцать один, и мир продолжал вращаться как мог. Продолжалась война в Ливане, в Афганистане, война между Ираном и Ираком. Певец Даниэль Балавуан разбился на вертолёте, Колюш[48] — на мотоцикле, и, пока взрыв реактора номер четыре атомной электростанции в Чернобыле заражал СССР и Европу, Франция продолжала читать новости по «Минителю»[49], смотреть пять каналов телевизора и, к огромной радости Окто, ездить на автобусе с плеером в ушах.

В марте я впервые в жизни приняла участие в голосовании на выборах законодательной власти. Роз-Эме надо мной посмеивалась, вспоминая наши бурные дискуссии в 1981-м.

— Ну что, Консо? Будешь голосовать против страшного Капитала, или твой новый возлюбленный не революционер?

— Пф, — раздражённо фыркала я, потому что у меня вообще не было никакого возлюбленного.

Я проголосовала (хотя и не была уверена в своей правоте) за социалистическую партию, в то время как десять процентов избирателей заняли сторону Национального фронта.

На стене нашего дома кто-то намалевал: «Франция — французам». Кто-то другой замазал этот лозунг и написал поверх: «Национальный фронт = нацисты». А кто-то третий ограничился тем, что приписал рядом: «New wave[50] навсегда!» (думаю, это был Окто).

Фло уехала учиться в Париж и оттуда написала о грандиозном концерте против расизма на площади Согласия. В конверт она вложила жёлтый флуоресцентный значок в форме руки, на которой было написано «Не трогай моего приятеля»[51]. Я прикрепила руку на пробковую доску рядом с фотографиями подруг, их открытками и значками Black Sabbath и AC/DC — подарками Окто.

На фотографиях Жеральдин и Стефани обнимались на фоне Берлинской стены, Виржини позировала в жёлтых сапогах и такой же куртке на рыболовном судне в Бретани, Кристель стояла в окружении детей у диспансера в Эфиопии, куда отправилась бороться против голода, а красавица Анн-Шарлот улыбалась, сидя у моих ног всего за пару недель до того, как приняла слишком большую дозу наркотиков, стоившую ей жизни.

Я же получила два взрослых документа: водительские права и аттестат со специализацией по литературе, который все считали бессмысленным. Поступила в ближайший университет, на отделение французского языка и литературы, но ходила туда не часто, предпочитая печатать свой первый роман на электрической пишущей машинке, которую наконец-то смогла себе позволить.

«И о чём твой роман?» — спрашивала меня Фло в письмах.

«Это история о человеке, который однажды утром просыпается и обнаруживает, что его тело постепенно исчезает, стирается», — отвечала я, с гордостью объясняя, что вдохновлялась рассказом Франца Кафки[52].

В ответе Фло написала: «Когда ты наконец решишься стать по-настоящему взрослой и начнёшь искать правду о своём отце?»

Эти вопросы и замечания курсивом действовали мне на нервы. Фло всегда считала Роз-Эме выдумщицей и вруньей. Но, поступив на психфак, стала совсем невыносимой.

— Не вижу никакой связи между отцом и книгой, которую я пишу, — кричала я в телефонную трубку. — Это просто история! Я её придумала!

— Придумала? Вот именно! Прислушайся к своему бессознательному, Консолата! Ты что, не понимаешь, что твоя мать всегда стремилась стереть отца из твоей жизни?

Даже по телефону было слышно, какие слова Фло выделяет курсивом. Я пригрозила при встрече расквасить ей нос.

— Ладно, проехали, — вздохнула она. — В любом случае, пока ты торчишь в Моншателе, у тебя нет ни единого шанса кого-нибудь найти. Ни отца, ни издателя. Почему бы тебе не приехать ко мне в Париж? Тебе здесь страшно понравится!

Она заводила этот разговор уже примерно девяносто девятый раз. Пытаясь отвязаться, я сказала:

— Посмотрим в следующем году.