Грандиозная заря

Фло не понимала, что я не могу уехать от матери и братьев. Я, правда, и сама не знала почему. Но я должна была оставаться с ними — должна, и всё тут. Бог с ним, с Парижем, бог с ней, со славой! И бог с ним, с моим отцом, который давным-давно умер от сердечного приступа, что меня вполне устраивало.

Три раза в неделю я работала днём и вечером в «Жемчужине Меконга», азиатском ресторане, который недавно открылся на главной улице. С такими светлыми волосами и голубыми глазами было бы уместнее устроиться в датский ресторан, но их в Моншателе не было, а месье Чо, хозяин «Жемчужины», думал, наняв местную девушку, втереться в доверие к публике, ещё не привыкшей к спринг-роллам.

Близнецам исполнилось по шестнадцать лет, и они тоже не слишком интересовались учёбой.

Орион всё свободное время катался на велосипеде или его ремонтировал. Мы всегда точно знали, где найти нашего брата: внизу, в комнате для велосипедов, рядом с красным «Эльеттом», который Вадим ему в конце концов подарил. Орион с маниакальной тщательностью смазывал цепь, начищал раму, менял тормозные тросы или обмотку руля, измерял высоту и положение седла, натирал особым составом спицы, чтобы блестели, и с насторожённостью охотника, идущего по следу, выискивал в шинах крошки дорожного покрытия. По выходным он в любую погоду вставал до рассвета и отправлялся состязаться с такими же чумными, как он сам, гоняя по окрестным дорогам. Вечерами он возвращался счастливый или несчастный, в зависимости от того, выиграл гонку или нет, но в любом случае грязный и голодный.

На полках в его комнате стояли медали, кубки, а рядом с ними — фотографии с автографами Бернара Ино и Грега Лемонда, которые Вадим прислал ему на день рождения.

Окто всё время посвящал музыке. И мы тоже всегда точно знали, где его искать: в «Диско Фаззе», где он нота за нотой прослушивает последнюю вещь Aerosmith или New Order, пока Барнабе открывает ему магию немецкого андеграундного панка. По субботам брат подрабатывал, разбирая коробки с новинками, расставляя пластинки в алфавитном порядке, протирая витрину и подметая после ухода последнего клиента. Как только решётка магазина опускалась, Барнабе допускал его к своей вертушке Akaï и синтезатору Yamaha CX5M. В такие моменты искать Окто становилось попросту бессмысленно: его больше ни для кого не существовало. Он улетал далеко-далеко, в такое место Вселенной, куда может перенести одна лишь музыка. Единственное место, где он мог дышать свободно, полной грудью, даже не вспоминая про астму.

Ну а Роз-Эме в то время вовсе даже не летала. Она изнывала от тоски в офисе консервного завода, заполняя таблицы, формуляры и бланки заказов. На смену словам пришли цифры. Она никогда не жаловалась, но я слышала, как она вздыхает каждое утро перед выходом из дома, и спрашивала себя, куда же делись её выдумки, её смелость и тот особый свет, который исходил от неё прежде. Как пел в тот год Жан-Жак Гольдман, теперь наша мать «жила как марионетка».

Впрочем, вечером 9 июля всё изменилось.

В самый разгар моей смены в «Жемчужине» Роз-Эме вдруг заявилась в ресторан.

У месье Чо, как всегда по пятницам, было полно посетителей. Я как раз принимала заказ у одной многодетной семьи и вдруг краем глаза увидела, как мама пробирается ко мне среди шумных столиков.

— А утка с пятью специями не слишком острая? — интересовалась мать семейства. — Потому что я не выношу чересчур острое. У меня от этого печёт вот тут. Понимаете?

— Эм-м… нет, нет-нет, всё нормально, она…

Чем ближе подходила моя мать, тем труднее становилось сосредоточиться.

Лицо у неё было такое бледное и застывшее, что казалось, будто по залу движется кукла из музея восковых фигур.

— Если она всё-таки острая, может, лучше взять осьминога с лимонной мятой? — продолжала дама. — Скажите, он, наверное, острый?

— Он? — глупо переспросила я.

Роз-Эме набросилась на меня, как хищная птица, и властно схватила за руку.

— Пошли, мы уходим.

— Но мам! Я работаю, ты не видишь?

— Нет. Ты больше не работаешь.

Я упиралась как могла, а она тащила меня под оторопевшими взглядами клиентов. Я выронила блокнот для записи заказов прямо на стол с едой.

— Но послушайте, мадам! — воскликнула мать семейства. — Вы же видите, что я ещё не определилась с выбором блюд!

— Мне плевать на ваши блюда! — закричала Роз-Эме. — Я увожу отсюда свою дочь!

— Но! Ох! Ох! — стала задыхаться дама — можно было подумать, ей в горло засунули острый перец целиком.

Услышав эти охи, к нам бросился сам месье Чо. Он хотел было возмутиться, но взгляд моей матери пригвоздил его к месту.

— Она увольняется, — объявила Роз-Эме, рывками развязывая мой розовый передник.

Когда он упал на пол, в зале повисла тяжёлая тишина. Под неодобрительными взглядами посетителей мы прошли, взявшись за руки, через всю «Жемчужину Меконга», и, когда были уже у двери, Роз-Эме сказала очень громко: «Людям, похожим на осьминогов, следует запретить употреблять в пищу своих собратьев!»

Оказавшись на улице, мы посмотрели друг на друга.