Идеально другие. Художники о шестидесятых

Они дружили с Димочкой Краснопевцевым, вместе выпивали. Костаки был поразительный человек. Если он не понимал или хотел выяснить, хороший художник или нет, он приглашал Толю Зверева — когда приходил и приносил работы Кулаков. Если приносил Дима Плавинский, он приглашал Диму Краснопевцева. И спрашивал их мнения, часто противоположные и завистливые, и собирал их. Более того, в это время приезжает, скажем, суперинтендант нью-йоркского музея Барр, с которым он тоже знаком, он показывает ему Толю Зверева, еще кого-то. И так все время, так он набирался и стал здорово разбираться в живописи. Ведь он начал с того, что собирал русские лоскутные одеяла, потом иконы, потом уже дорос до 20-х годов и по вдовам стал ходить. Старой европейской живописи я у него не помню. У него был очень направленный и великолепный вкус. Помню, как Костаки охотился за Филоновым. Этот красноармеец в свое время завещал картины Русскому музею с тем условием, что ему будет выделен хотя бы один зал, чтобы они висели. Ему не давали, и сестры держали их у себя. Они стали загнивать, умирать, все же уже старушки — и Костаки, а у него нюх был потрясающий, один раз в год, как минимум, ездил к ним в Питер и уговаривал продать — и уговорил в конце концов. А нас он не собирал, так, покупал сразу оптом. У меня он купил сто листов «Космогонии» за копейки, и все. Судьба его коллекции неинтересная — Зиночка и дети после его смерти все распродали и растащили, ничего не осталось.

Но его собрание авангарда, ту часть, что он увез, 1277 работ, купил музей в Салониках. А вообще, Харджиев считал, что 20-е годы — миф, созданный в 60-х; весь авангард был придуман до революции.

Мне просто повезло, через Илью Иогановича Цырлина и Антонину Николаевну Изергину, замечательную питерскую женщину и жену директора Эрмитажа Орбели, я влезал в запасники Третьяковки, Русского музея, Эрмитажа. И видел всех этих славных ребят и дам, как Любочка Попова, живьем. Так что у меня был очень хороший обзор. Из живых была группа Стерлигова, но я к ним не примыкал. Я вообще ни к кому не примыкал, ходил сам по себе, как Хлебников. Я жил у Цырлина в доме Шаляпина, там написал несколько абстрактных картин. Все работы, в которых не было уже ни Поллока, ни иконы, я подписывал с 58-го года. В Третьяковке первые вещи были уже поздние, 60-го года.

Илья Цырлин стал вашим меценатом, защищая вас от нападок, он писал: «Кулаков рассматривал свои абстракционистские поиски главным образом как поиски новых живописных приемов и фактур».

Цырлин — первый официальный искусствовед, который обратил на меня внимание, поддержал мои работы и устроил выставку моих абстрактных работ у себя на квартире. За это он лишился преподавания во ВГИКе и поста художественного редактора издательства «Искусство». Где я с ним познакомился, не помню. Помню встречу на выставке Пикассо в Музее изящных искусств, в двух маленьких зальчиках было не протолкнуться, все спорили, и Илья увел в совершенно пустой зал Античности: «Ну вот, здесь достаточно спокойно». Помню его в нашей коммунальной квартире № 70 по Кадашевской набережной, с видом на кинотеатр «Ударник». Я показывал ему фреску «Три философа», слегка под Пикассо, и пейзажи под Рериха. Думаю, это был 56-й год. У него заинтересованность была прежде всего сексуальная, не художественная. Илья был педиком и влюбился в меня. А я, наоборот, любил дам. Я ему отказал в наших отношениях в этом смысле, но он остался моим другом, мы встречались и дружили.

В 59-м году Цырлин стал жертвой травли. Преподаватели Пединститута Серов и Финогенов, увидев у него дома ваши картины, написали в издательство, следом появился фельетон в «Комсомолке». Цырлина уволили «за неправильное поведение, выразившееся в беспринципном отношении к увлечению абстрактным искусством бывшего студента Кулакова, пользующегося его материальной поддержкой и покровительством и живущего вместе с ним».