Вот за мою выставку на его квартире Илью вышибли из ВГИКа и написали фельетон про двурушника у мольберта. Поскольку Илья был известный искусствовед, он на фенамине писал по ночам статьи, и его печатали под другой фамилией — так он зарабатывал. Он был замечательный человек — первый год, когда я учился в Питере, посылал мне какую-то копейку. Именно он посоветовал мне поехать к Акимову, когда меня начали преследовать. Когда я уехал в Питер, он приезжал туда, у него был тяжелый период, он разрушил сердце свое фенамином, и еще пил, и в Питере умер. В последний раз он приехал собирать материалы о любимом Петрове-Водкине, вечером пришел ко мне, пили с Кубасовым по прозвищу Кид, поссорились, я его выгнал, и он уехал на Московский проспект, где через два часа умер от разрыва сердца. С Глебом Горбовским мы просыпаемся в пять утра от звонка — Вася, его приятель, говорит: «Приезжайте, Илья умер!» Мы с Глебом тащили его на носилках к машине — и после этого Глеб написал великолепную поэму «Морг». Андрей Волконский играл на похоронах на органе.
Гостиную в доме Шаляпина он снимал, когда развелся с женой, а моя выставка была у него в квартире у зоопарка. Это была небольшая отдельная квартира, где он жил с мадам. Марина была моей первой любовью — фрейдистский комплекс мужеложества через общую женщину. Там было две комнаты, большая и небольшая. У него были мои работы, к нему приходили, смотрели. Выставку Мастерковой я не видел, уже уехал. К Цырлину приходила московская культурная интеллигенция, переводчики и искусствоведы в основном. Илья дружил с Белютиным, он ведь тоже искусствовед. Помню, он показывал коллекцию, свои работы, все это считалось очень левым. Это был и небольшой рынок, кроме дипломатического. Это был тот пласт, что потом с большим удовольствием покупали Толю Зверева, меня, Женю Рухина. Пьянка была более культурная, чем у Харитонова, без мордобития. Помню, за низким квадратным столом, покрытым клеенкой в клетку, в огромной комнате шаляпинского дома, академик Валентин Валентинович Новожилов читал свои студенческие стихи и пил с нами водку. Глеб Горбовский, с которым мы прилетели к Илье из Питера, читал свою чудную поэму о квартире № 9, пока не напился и не полез драться с закадычным другом Сашей Васильевым. Валентин Валентинович вмешался и отлетел в угол: «Ребята, а мне-то за что?»
Вынужден был убежать из Москвы за квартирные выставки. И на совете друзей решили, что мне лучше поехать к Николаю Павловичу Акимову, в Театральный институт. Мы с ним познакомились, когда его театр приезжал на гастроли в Москву. Акимов был знаком с Ильей, был приглашен и увидел мои работы. И мне сразу повезло. Он меня принял без экзаменов, нужно было только сочинение написать, но я хорошо писал сочинение. Дело в том, что в те годы Николай Павлович фрондировал, в 56-м году он принял Целкова, потом Женю Михнова, а в 59-м поступил уже я. Но они были ленинградцы, а я москвич. Целков год или два учился в Академии художеств, но его вышибли — и тогда его взял Николай Павлович. В Питере я жил довольно долго, 11 лет.
Даже не на Целкова. Акимов идет от Шухаева, от школы 20-х годов. А они идут от школы итальянского Возрождения. В Амстердаме я видел великолепную выставку Малевича, его последние работы были выживанием в смысле реализма, но формы все были от итальянского Возрождения — хорошо слепленные портреты, крестьянки, его автопортрет в шляпе эпохи XV столетия.
Харджиев готовил выставку, потом ему не разрешили поехать, кому-то он вещи передал, потом их стали продавать. В любом случае все эти работы не пропали, они находятся в национальном Амстердамском музее в хорошем состоянии.