Идеально другие. Художники о шестидесятых

Гурджиев, один из моих духовных учителей, говорил: «Все случается в этом мире». В конце концов, и в бытовой и в творческой жизни мы окружены случайностью. Превзойти эту случайность невозможно. Что такое случайность? Это то, чего я не знаю. Если иду по улице, я не знаю, ударит кирпич мне по башке или нет. Когда это происходит, кто-то говорит: «Миша попал в случайную ситуацию». И она уже становится неслучайной. Избежать случайности невозможно. Но возможно создать внутреннее активное состояние напряжения, ожидать, что произойдет что-то, что ты еще не знаешь. И у меня вот это внутреннее состояние все время — и расслабленности и напряжения. Это не только напряжение, что вот-вот сейчас мне кирпич шарахнет. В этом я начинаю расслабляться и релаксироваться одновременно. В эстетике древнекитайских военных искусств — «инь» и «янь», две силы, женская и мужская, не по степени секса, а одна активная, другая инерциальная, которая отдыхает, собирает силы. Другая, наоборот, выплескивает эти силы и творит, реализует, материализует. Эти две силы мы ментально разделяем, но в процессе настоящем они существуют вместе воедино. Чтобы передать то, что я знаю, я говорю моделями. Но в жизни мы не живем моделями, а живем этим единством. Между спонтанностью и случайностью есть большая разница. Потому что спонтанность связана со свободой и с дисциплиной, а случай связан с хаосом, которым я не смогу никогда управлять. Но, с другой стороны, я уважаю этот случай, потому что я его не знаю, и это мне интересно — вдруг я его узнаю.

Несмотря на культурную среду, Ленинград тех лет был глухой провинцией. Чтобы реализоваться, люди перебирались в Москву. Как вернулись вы?

Я уже окончил институт, и Женя Михнов брал связку работ, все свисало, и как коробейник вез их сюда на продажу. В Москве были иностранные дипломаты, консульства, за что в Питере тут же прибили бы — а здесь можно. Как театральный художник я в Москве сделал у Плучека к 50-летию советской власти «Баню» Маяковского, это был эпохальный период. С Плучеком меня познакомила Лиля Брик. Плучек был довольно осторожный человек — как все, кто занимался театром и литературой в те времена. Но Маяковского не забывала советская власть. Лиля рассказывала мне, как ходила к Ежову и спрашивала: «Почему Маяковского забыли?» И через него передала письмо Сталину, на котором тот наложил знаменитую резолюцию. Лиля с Бриком дружили не с теми чекистами и до конца боялись. Мне Плучек сказал: «Михаил Алексеевич, даю вам картбланш!» А картбланш был счастьем для меня, потому что в иллюстрациях нужно было так рисовать или так, а здесь полная свобода самовыражения. И я ему сделал спектакль. В 67-м году у меня начались выставки уже не комнатные, а у Петра Леонидовича Капицы в Институте физики или у Плучека в декоративном цехе, но выставки для своих — говорили по телефону: «У Миши выставка у Плучека, приходите!» Приходило довольно много народу — тогда желающих и интересующихся было больше, чем сейчас, сейчас больше интересуются другими вещами — машинами, виллами и так далее. Когда была выставка у Плучека, приходили молодые военные из Академии рядом, им было интересно.

Вот открывается выставка у Капицы, и приходит человек неподготовленный, но интересующийся. Вам приходилось объяснять свое искусство?

Приходилось, конечно. У Петра Леонидовича в книге отзывов было написано: «Сколько денег советское правительство потратило!» А где показывать — в лагере? Помню, в Институт физики двое в штатском пришли — такие хорошие, крепкие ребята, я им тоже объяснял. Посмотрели, потом на меня посмотрели: «Ну ладно, живи пока». А вот другая выставка, рядом, у академика Семенова, не состоялась. Все было развешано, уже собралась публика, тут пришли двое из парткома и сказали: «Закрыть!» — и выставки не было. А до этого несколько раз ездил в Академгородок в Новосибирске — ученым было позволено несколько больше, чем остальным. В 75-м году я был в Геленджике и там писал уже в стиле даоса — цветы и пейзажи. Я в это время очень пошел на Восток — благодаря карате, боевым искусствам, дзену. Мне очень помог мой любимый художник Сэссю, изумительный — два-три штриха, и образ готов, о чем я сейчас мечтаю в моем стиле. Из старых я люблю учителя Джотто Чимабуэ. В Пушкинском музее я видел в юности негатив и был в восторге от этих фресок. А всю его силу и мощь я увидел в Ассизи, в пределе за алтарем, среди фрагментов почти черно-белых фресок. Я очень люблю бумагу, сейчас меня ждет японская и непальская, такой красоты, что боюсь к ней притрагиваться. Но я еще не дошел до степени Толи Зверева, который мог просто харкнуть и подписать АЗ. Такой храбрости у меня нет, но вообще к этой бумаге надо только прикоснуться и сделать подпись. Так что у меня еще все впереди.