Идеально другие. Художники о шестидесятых

Я попытался стереть некоторые воспоминания. Мифы в натуре человека — прошлое хорошее, настоящее говно. Я очень ценю настоящее: когда с вами разговариваю, то наблюдаю за собой по технике Гурджиева и ценю это мгновение. Тем более что в любое мгновение стягивается и прошлое, и будущее. Всегда очень трудно восстановить ситуацию прошлого — только Иисус был воскрешен, прошлое четко восстановлено на сто процентов, а все остальное мы врем, привираем, иронизируем, вносим свои судьбоносные черты. Я по природе монах, прошел суровую школу дзена, врать не люблю и говорю то, что есть, обхожусь без поэзии. Какой-то импульс человек ловит, а потом его забывает, но на этом импульсе вырабатывает определенное поведение, нравится — не нравится. Поэтому я не очень общался с художниками, мне это не нравилось. История факта всегда может трактоваться каждым по-своему. А там как хотите, пишите все что угодно. Сейчас все занялись воспоминаниями, где поливают друг друга. Многие копили зло в те времена и молчали. Миша Мейлах ко мне приезжает и говорит: «Я не могу понять — мы с Толей Найманом были старыми друзьями, а теперь он написал книгу, где меня обсирает на каждой странице». У Вали Воробьева все вранье, ни на каком мосту я его не встречал, ни рисовать, ни медитировать не учил. Но Валя был хороший парень, питал ко мне какой-то пиетет, Леонов тоже ко мне хорошо относился. Другие меня терпеть не могли. Один раз мы сидели в мастерской Кабакова, еще были Юло Соостер и Брусиловский, они рассуждали, сколько в современном искусстве есть русского.

И к чему пришли?

Ни к чему, наверное.

У кого в России остались ваши работы?

У Нутовича были мои работы — в те времена он нас грабил своими фотографиями. Он делал фотографии — не знаю, зачем они были нам нужны, а мы взамен отдавали работы. У Гиппенрейтера были хорошие мои работы. Когда я уезжал, мне посоветовали знаменитого фотографа, который сделает мои большие слайды. А Гиппенрейтер сказал: «Выбираю я, и все». И он выбрал, в частности, «Свет Фавора», которая потом перешла в другую коллекцию. Самое интересное, что все эти большие слайды мне потом не пригодились, не нужны были, так что он просто отнял у меня работы — но это его дело. Одна из самых больших коллекций в Питере у моего друга Валерия Павловича Наталенко. Который мне сделал очень много добра — когда я уезжал, не мог вывезти работы, потому что должен был их выкупать у Министерства культуры. Он был полковник медицинской службы, психиатр, у него был большой сухой подвал в Военно-медицинской академии. И я оставил там работы, он в течение многих лет их содержал, многие работы оформил, за это он меня ограбил хорошо, но это ничего, ради бога. У него одна из самых хороших коллекций моих работ, от 60-х годов до последних. В фонде «Эрарта» был представлен он, потому что не было спонсора, и он привез все работы из своей коллекции. Когда повеял воздух с родины, я поехал в Питер, где была моя большая выставка в Манеже. Сейчас я могу совершенно спокойно наложить на себя могильную плиту после выставки в Третьяковке и сказать вам «Благодарю за внимание, до свидания».

15 сентября 2008, Москва

Валентин Иванович Воробьев

Валя, как художник становится писателем?

Книжку я написал под давлением дочки, которая сидела на шее: «Расскажи, кто ты, кто твои родители, откуда ты явился к нам?» Я в это время опасно заболел, думаю: не сегодня завтра отдам концы — надо что-то сочинить. И вот два года я этим занимался — вместе с тобой. Я послал тебе очерки, а ты «Давай, давай!» — и я стал накручивать, начиная с очерков, что я сочинял о товарищах. Детство я писал последним — получилось ярче, я стал писать грамотнее. Дочку детство больше всего интересовало — папа, мама, дедушка, бабушка, родство. Сначала было вдвое больше, потом шли сокращения, мне казалось, что слишком разбухло. Сам по себе знаю, что, когда открываешь книжку на тыщу страниц, хочется ее побыстрее пролистать и выбросить. Чем короче книжка, тем легче читается. Кто читает «Войну и мир»?

А эпистолярный жанр всегда был для тебя родным?

В 75-м году, когда я уезжал, у меня собрался блокнот на сто человек. Потом я его посеял в аэропорту и на память знал пять-шесть адресов. И через эти адреса стал раскручивать, чтобы мне передали того-пятого-десятого. И в результате набралось штук пятьдесят — остальные отказались отвечать, переписываться. Постепенно сокращалось — двадцать пять, пятнадцать, десять, а сейчас никого нет. Когда началась перестройка, все хлынули, и интерес к переписке пропал. А потом появились компьютеры, и эпистолярный жанр заглох, кончился вместе с нами. Пушкин, Леонардо, Делакруа писали много больше.

Илья Кабаков говорил, что твои письма читали в Москве как Библию.