Идеально другие. Художники о шестидесятых

Кроме черных красок, не найдешь ничего. Нельзя описать жизнь подпольного общества в розовых тонах, с самого начала была сплошная чернуха. Начались подвалы в Москве в начале 60-х годов, когда Хрущев расселял людей из центра на окраины и москвичи бросали все, — освобождались огромные подвалы с вензелями, бронзовыми ручками, куда легко за взятку можно было поставить телефон, как Брусиловский. Приблизительно все подвалы были похожи, несмотря на некоторую персонификацию под хозяина. Жизнь всех владельцев трамбовала под один каток. На моем пятачке на Сретенке было пятнадцать подвалов, которые я постоянно посещал, и все они приблизительно жили под одну сурдинку. Приходили люди без звонков — кто поболтать, кто с пол-литрой, кто продать, кто читать стихи, кто показать картинку. У меня был доходный подвальчик на углу Садово-Сухаревской, напротив кинотеатра «Форум», куда часто приезжали иностранцы, с ними у нас был взаимовыгодный обмен. Зверев там часто рисовал, сделал штук двести портретов по заказу иностранцев.

Подвальная жизнь развивалась вне инфантильной советской системы.

Здесь ты сам создаешь систему. В салоне Аиды Сычевой собирали все московское общество — у нее был такой принцип: всех приглашать. Аида появилась уже в 57-м году через мужа Осипова, которого потом посадили, а салон продолжился. Всех собирала, и получались самые неожиданные встречи, когда можно было встретить американского посла с дворником. Открытый дом — начиная от участкового милиционера и кончая последним бродягой. А кто решится на такой салон из конформистов? Никто! Все забаррикадировано. Моя знакомая жила на площади Восстания: входишь — сидит тетка, рука на трубке: «К кому идете? Документы покажите!» — «К Паустовскому? Нет — он отсутствует, уехал». А на самом деле там все сидят, пьют — не пускают. Вот что значит официальный салон — не пройдешь.

В каждом подвале был свой персональный мир?

У меня был литературно-художественный — жил Игорь Сергеевич Холин, сидели Сапгир и Балл. Плюс музыкальный, из кабаков шли ко мне допивать по ночам джазисты — Товмасян, Герасимов, Журавский. Я ведь не посещал джазовые фестивали, по кабакам бабы тащили — надо послушать того или другого. Раза два я ходил в молодежное кафе, райком комсомола устроил, где играл Андрей Товмасян. Мой подвал был открыт решительно всем — и алкашам, и художникам, и военным, и ворам, и участковым, и блядям, армянам, немцам, евреям, антиевреям — в подражание Аиде я запускал всех, все было открыто. В других подвалах был алкогольно-художественный мирок, еще что-то. У Заны Плавинской тоже был салон, но алкогольный. У Брусиловского с Бачуриным появился из Харькова Лимонов с женой, красавицей-наркоманкой. Но быстро с ней разошелся, закадрил жену плакатиста Щапова и увез ее за границу. Люди типа Лорика, Каплана, Дудинского сами ничего не создавали, не рисовали, но все время крутились вокруг Мамлеева. Мишка Каплан написал, правда, гениальные стихи: «Прости меня, моя страна, за то, что я кусок говна!»

В твоем подвале пьянок особых не было?

Было дело — когда в подвале жил Валетов, приятель Зверева по Сокольникам, или Холин устраивал банкеты и тащил туда баб. Собирали поэтов, художников, и Зверев обязательно напивался. Однажды затопило подвал, вода поднялась, Зверев говорит: «Трубы надо засыпать цементом и завязывать тряпками!» «Где достать цемент и тряпки?» А он: «Вот, на стройке здесь полно!» И мы ведрами оттуда потащили цемент, килограммов сто перетащили, тряпками стали заматывать трубы. У меня он был постоянный житель, его не надо было приглашать, у меня была его художественная база, контора, где шли заказы. Он занимал все три комнаты, когда работал, а я уходил, меня нет. Если серьезные дела — все уходили. Но ключа я ему никогда не давал, отдавал ключи Валетову — он мог сидеть и пиздить с ним часами, у них было много общих тем — и детство, и настоящее, и в шашки резались они без конца. На Зверева я подвал не оставлял, он писал в амбарную книгу на входе: «Я был — сижу в диетической столовой напротив — пошел с бабой в кино — приду через час. А.З.». Заходишь в столовую — он там сидит.

Гостевая книга, наследница салонных альбомов!