Идеально другие. Художники о шестидесятых

Какая Фурцева? Маразм чистой воды. Мамаша стояла на очереди 20 лет, туда прописали и сына. Фурцева узнала, что есть такой человек, от Маркевича. «Но у нас такого художника нет в списках, я проверяла!» — «А в моих есть!» Мотался он в центре — в Свиблово никто не мог поехать, далеко, транспорт не ходил, владельцев частных автомобилей было мало среди москвичей, а иностранцы не ездили. Следовательно, Зверев пользовался услугами своих приятелей, они давали ему стенку и место для работы — то там, то сям. У Зверева было семь подвалов, по числу дней в неделе, где можно было отметиться и что-то сделать. Все было забито, программа расписана на неделю вперед. Все это был экспромт, конечно, но хорошо расставленный. Если говорить точно, то при мне было три стенки — он ночевал и работал у Немухина, у старухи, у меня, иногда у Аиды. Моя исчезла, появилась у Рудика Антонченко, потом появился какой-то Михайлов-Романов. Может, еще были какие-то засекреченные пункты?

Но знакомых-то пол-Москвы, у него была карта с адресами.

Но это приглашения на час. Беспокойный постоялец, люди неохотно пускали таких на ночевку, а если пускали, то на ночь, не больше. В 68-м году Ирка Васич, редакторша из издательства «Детская литература», угощала, были гости, Борух пришел, Алексей Иваныч Шеметов — писатель из Тарусы, Лешка Паустовский, человек семь, Зверев сделал с нее портрет карандашом, она предложила ему ночлег после выпивона крепкого. Только что познакомилась с человеком, постелила в роскошной квартире в сталинской высотке на «Красных Воротах» чистые простыни: «Толечка, ложитесь!» А он в грязных ботинках, осенью дело было. «Да вы же в ботинках, Толя, и в костюме!» — «А простыни грязные, я должен спать в костюме!»

Это у него озорство или шизофрения?

Озорство, конечно. Задача Зверева была выпить и закусить. Что это значит? Сначала похмелиться, потом надраться как следует, потом пожрать, потом еще выпить и в конце концов завалиться на пол в пьяном угаре. А если нет рядом приятелей — попасть в вытрезвитель. Его не раз поднимали с тротуара — лавки он презирал, пожарники и санитары, и везли в вытрезвитель. В запасе у него всегда были деньги под ботинком — 25 рублей. Когда ботинки снимали, деньги забирали, а его самого мыли холодной водой и наутро выпускали. Так что вытрезвитель был его вторым постоянным обиталищем. Таких случаев были сотни. Что-то экспромтом, что-то по привычке. Если он заваливался к Леве Рыжову, то играл до четырех часов ночи в шашки, два часа спал, храпел безбожно, тот знал его как облупленного с пеленок и укладывал на полу, под стол или рояль, потом рано вставал, искал искристое шампанское на опохмел. И начиналось все сначала — походы из одного кабака в другой, одной стекляшки в другую, пока не напорется на халтуру или на встречу с каким-то человеком, из которого можно что-то вытянуть. Чаще всего его провоцировали нечистоплотные друзья. Один подрядился, сказал: «Я заплачу, довезу, высажу», а на самом деле просто хотел проехаться за его счет и смыться. И таких было полно — среди художников больше всех. Зверев чувствовал предателя — у него был звериный нюх — и устраивал провокации, чтобы человек чувствовал себя неловко, в неудобном положении.

Рисовал он на твоей памяти все время?

При мне, с 65-го года по 75-й, он ни разу не рисовал для себя. Может, Немухин заставлял его под палкой делать какие-то вещи — петуха или курицу, но при мне он рисовал портрет — гуашь, очень редко масло, рисунок фломастером два-три цвета, того же персонажа, и в подарок набросок, чаще всего лошадку. За три такие штуки давалось 150, 200 или 300 рублей. Получал — и куда-то уезжал на такси, искать пивную, где можно заложить. Культурных, общественных мест он страшно боялся. У него была боязнь толпы, он считал, что его должны схватить и посадить в вытрезвитель, в тюрьму немедленно. Бродяги были запрещены в Москве в эпоху Брежнева — их вылавливали и ссылали на дальние острова. Поэтому он всегда предпочитал щели, дыры, где можно было спрятаться от людей, — подвалы, дачи в лесу.

На дачи вы ездили постоянно?