Идеально другие. Художники о шестидесятых

С ним мы вместе дачу снимали под Звенигородом. Я ему помог снять дачу для детей и Люды в деревне. Дальше — Горки, правительственные места, а рядом, на конце деревни Марьино, где жил писатель Пришвин на берегу Москвы-реки, Зверев. Я жил во Введенской, через лес, рядом с Хольмбергом, с которым уже разошелся, и у него жил какой-то генерал. Пархоменко приезжали, Зверев все время торчал — то туда, то сюда, в футбол играли. Ездили в Перхушково, он ко мне в Кратово приезжал в 72-м году, где я снимал дачу у собирательницы его таланта Рубины Арутюнян — там из извести гнали самогон и наркотики. Но он не попал — выпил, закусил и уехал, не снимая пальто. А с 70-го года он уже ездил в Перхушково один, к старухе. Но он ее тщательно охранял, стоял как часовой с винтовкой, не всегда подпускал. Не дай бог, посторонний ворвется, отберет старуху себе!

Рудик рассказывал, с каким трудом вы вытащили его на море.

Я катался постоянно и давно его тащил. Он спрашивал: «Куда ты ездишь все время?» Я любил море, любил купаться, всегда ездил в мае, когда никого нет, — пляж чистый, еще не замусоренный. Он говорит: «Ну хорошо — вы напишите мне расписание!» Мы ему купили билет в «Метрополе», от старухи он погнал на такси в аэропорт, сел в самолет, самолет его доставил в Адлер, а оттуда на такси — прямо на пляж. Черный костюм, черные ботинки, белая рубашка белоснежная, а мы голые лежим с Рудиком. «Раздевайся, Анатолий Тимофеич!» — «Надо ли?» — «Ну как же, ты ж не турок купаться в пиджаке!» Он снял пиджак, снял штаны черные, трусы висели шиворот-навыворот. Полез, окунулся, потом на мокрые трусы натянул штаны, костюм и уехал.

Толя мог выглядеть элегантно?

Нет, конечно, — он был пузатенький, неуклюжий, вещи на нем висели все, как на палке. Ботинки, костюм, бабочка. Были иностранцы, которые после сеанса предлагали ему вещи — английский костюм, шляпу или штаны. Костаки давно исчез — при мне его не существовало. Пиджака никогда не снимал, пиджак был всегда строго парадный, черный, иностранцы давали без размера. У него были роскошные английские ботинки, но после первого удара по футбольному мячу они разваливались. В футбол часто играли — он на воротах, я бью. В Звенигороде в деревне были одни ворота, ребятишки гоняли — он тотчас же, как приехал, встал в ворота. Считался видным вратарем, Маслаченко. Летом 67-го года мы ездили в Коломенское — Холин, Зверев и жена американского журналиста, гоняли в футбол. Как он там крутился и вертелся в черном костюме! Но вообще мы все были чудаки — у меня тоже был румынский костюм в полоску, черная шляпа, в таком виде я приходил в американское посольство. Все уже исчезли, а мы только появлялись в посольстве.

С Рудиком они ездили в Тарусу, когда ты дал заказ на пейзажи.

Он боялся Тарусы, с тех пор как их с Плавинским там сильно побили палками. С Харитоновым, Куклесом и Надькой Сдельниковой они решили устроить «Барбизон», как говорил Плавинский, рисовать пейзажи. Но их перебили, был большой погром — местные комсомольцы решили уничтожить гнездовище московских бандитов и алкашей. В 67-м году я жил в Тарусе с Натальей Пархоменко, он приехал на один день, переночевал на полу. Моя подруга им увлеклась: «Какой интересный и смешной тип! Смотришь, и все время хочется смеяться, давай его возьмем с собой!» Нос крючком вниз, как у турка, и он все время крутился-вертелся, такие кренделя выкидывал перед ней! Я сидел в сторонке, не принимал участия в этих играх — не то чтобы ревность, мне было скучно, все это надоело со страшной силой. Ему нравилось положение клоуна перед бабой, ему в данном случае хотелось быть паяцем. Он любил неожиданных людей — если перед ним иностранцы, он начинал выебываться. Она же не тот человек, чтобы позволить над собой издеваться, — сразу сделает отставку и кончится все представление. Такая игра продолжалась два года.

Зверев провоцировал окружающих?

Не думаю, не его стиль. Он скорее своим собственным поведением провоцировал, его выпендреж вызывал гнев, негативные эмоции у людей. Если мстил, то бабам, не знаю за что. Считал, что бабы — неисправимые существа, которых надо казнить. В силу вечных неудачных романов, видимо. В то же время жить без них не мог. С Пархоменко скорее была общая компания, потом он очень уважал людей, которые ценили его творчество целиком — и рисование, и человека, и всевозможные пассажи. Для него это был почтенный зритель, к которому он относился с уважением, и выпендреж был еще красочнее, еще интереснее. Он старался человека как-то обворожить, быть еще лучше, выше. Игра!

Иностранцам он был интересен как «Распутин»?

Только на час, жить с таким человеком было невозможно больше суток, и его сразу выбрасывали. В пьяном виде вывозили на вокзал и бросали в сквер.

А с кем из художников он дружил по-настоящему?