Иисус и иудаизм

По крайней мере, это так, если утверждение относится и к разрушению, и к отстраиванию заново. Выше мы уже видели, что угроза (или предсказание) разрушения почти наверняка восходит к Иисусу. Предсказание о строительстве заново до некоторой степени сомнительно, потому что может быть понято так, как его интерпретирует Иоанн, т.е. как относящееся к воскресению. Однако связь с воскресением не всегда очевидна, и, оставаясь в границах имеющихся данных, утверждение «Я построю заново» нельзя с определенностью приписать послепасхальной церкви. В итоге я бы оценил эту часть утверждения как «вероятную». Однако даже без «Я построю» вполне можно допустить, что угроза разрушения могла быть понята многими современниками Иисуса в том смысле, что конец близок и, следовательно, близко спасение. Без сомнения, упор на разрушение представляется необычным. В 1 Ен. 17:128 сл. говорится, что «старый дом» унесут, а новый принесут, но в рукописи «Храм» и в Книге Юбилеев упоминается о строительстве Богом нового храма, и при этом не говорится о том, что старый будет разрушен. Если бы Иисус сказан только «Я разрушу» (подразумевая “Бог разрушит»), акцент был бы странным, но утверждение, тем не менее, было бы понятным. Возможно, подобно другому Иисусу, который жил позже, его могли бы счесть просто глашатаем судьбы 28, но в иудаизме связь между бедствиями, Божьим наказанием и последующим спасением остатка была так прочно фиксирована, что даже голое утверждение о разрушении не могло бы оказаться совсем уж неверно понятым.

Действительно, как мы увидим ниже, Иисус сам обеспечил контекст, в котором разрушение храма могло быть понято как исполненная смысла часть спасительной акции Бога. Но доже максимально связывая себя имеющимися свидетельствами и принимая только голое утверждение о разрушении, мы можем с некоторой уверенностью думать, что слова Иисуса были бы поняты как утверждение, что последний час пришел.

Но что можно сказать о пророческой акции опрокидывания столов? Как она могла быть понята? Поскольку интерпретация акции как «очищения» заметно превалировала — она восходит к синоптикам, где «вертеп разбойников» и т.д. уже добавлен как объясняющее замечание, — этой интерпретации следует уделить дополнительное внимание. Если 6ы акция Иисуса была понята как символ очищения, в нем, вероятно, видели бы инициатора реформы священства, Гастон правильно заметил, что в еврейской литературе тема очищения храма — не эсхатологическая, она связана с действительно имевшими место осквернениями^. Последние нужно исправлять заменой священников или реформированием священства, а не ожидать конца времен. Даже в Кумране, где ждали конца, а священство обвиняли в аморальности и нечистоте» эти две вещи не связывались. Загрязнение святыни не приводилось в качестве признака конца. В Вознесении Моисея имеются многочисленные жалобы на беззакония священников. В этом случае проблема решается не наказанием врагов и не отделением благочестивых. В конце сочинения, по крайней мере, в его настоящей форме, Израиль возносится на небо*0. Но даже если нечистые жертвоприношения были частью проблемы, требующей радикального решения (другой главной проблемой было рассеяние двенадцати колен), о них не говорится как об эсхатологическом знамении. Поэтому Гастон прав, возражая против причинной связи между нечистотой храма, необходимостью его очищения и эсхатоном.

Ранее я утверждал, что речение о храме и акция должны рассматриваться вместе, и что они указывают на «эсхатон», а не на «чистоту». Теперь это утверждение можно расширить. Пророческий жест, чтобы быть полностью понятным, нуждается в своего рода обрамлении» предпочтительно — в словесной интерпретации. Как только мы отказываемся приписывать Иисусу речение Мк. 11:17 пар., у нас не остается ни одного речения, свидетельствующего о его неудовлетворенности священством того времени. Евангелисты не дают нам ни одного традиционного обвинения в половой распущенности и галахической нечистоте. Нет и никаких указаний на то, что Иисус выступал за замену существующих священников другими. Предпочтение другого способа выполнения священнических обязанностей (как в Кумране) или обвинение в половой распущенности и нечистоте (Псалмы Соломона, Кумран) поместили бы акцию Иисуса в обрамление иудаизма, что помогло бы нам ее интерпретировать. Некоторым образом, даже удивительно, что Иисусу не приписано никаких высказываний такого рода. Критика священства — но не религии самой по себе — подогнала бы Иисуса под хорошо известный тип ревнителя чистоты богослужения, что, вероятно, было бы намного удобнее для его последователей, чем сохранение более радикального речения о разрушении. Это частично, но только частично, достигнуто добавлением слов «дом молитвы», «вертеп разбойников». В этом направлении можно было бы сделать намного больше. Это наблюдение позволяет ясно увидеть, что не существует никакого указания на то, что символическую акцию в храме следует рассматривать в контексте критики священников и левитов 24* или их поведения в храме.