Институт

Он крепко зажмурился, потом резко открыл глаза. Никаких изменений; комната как была без окон, так и осталась. Он хотел ущипнуть себя, вспомнив избитое клише. Но вместо этого приложил пальцы к щеке. Все осталось по-прежнему.

Люк встал с кровати. Его одежда лежала там же, куда мама положила ее накануне вечером — на стуле, — нижнее белье, носки и футболка на сиденье, джинсы сложены на спинке. Он медленно надел их, глядя в то место, где должно было быть окно, потом сел и надел кроссовки. По бокам были его инициалы, ЛЭ, и все вроде бы было правильно, но средний горизонтальный штрих буквы Э был слишком длинным, в этом он был практически уверен.

Он перевернул их в поисках уличного песка и ничего не увидел. Теперь он удостоверился окончательно. Это были не его кроссовки. Шнурки тоже были не его. Они были слишком уж чистыми. Тем не менее, они идеально подошли.

Он подошел к стене и положил на нее руки, нажимая, нащупывая окно под обоями. Его там не было.

Он спросил себя, не сошел ли он с ума, просто сорвался, как ребенок в том фильме ужасов, написанном и снятом М. Найтом Шьямаланом[49]. Разве дети с высоко функциональным умом не должны быть склонны к срывам? Но он не был сумасшедшим. Он был в таком же здравом уме, как и прошлым вечером, когда ложился спать. В кино сумасшедший ребенок думал бы, что он в своем уме — это был бы такой себе шьямаланский поворот, — но согласно книгам по психологии, которые читал Люк, большинство сумасшедших понимали, что они сумасшедшие. Он таким не был.

В детстве (пять лет из двенадцати) он был помешан на коллекционировании политических значков. Его отец с удовольствием помогал ему собирать коллекцию, хотя большинство значков были дешевыми подделками с и-бэй[50]. Люк был особенно очарован (по причинам, которые он не мог объяснить даже самому себе) значками проигравших кандидатов в президенты. Коллекционная лихорадка, в конце концов, прошла, и большинство значков, вероятно, пылились на чердаке или в подвале, но один он сохранил как своего рода талисман-на-удачу. На нем был изображен синий самолет, окруженный надписью Крылья для Уилки. Уэнделл Уилки баллотировался в президенты против Франклина Рузвельта в 1940 году, но с треском проиграл, победив только в десяти штатах, собрав в общей сложности восемьдесят два голоса выборщиков.

Люк положил значок в чашу своего кубка Малой Лиги. Он заглянул туда сейчас и ничего не нашел.

Затем подошел к плакату, изображавшему Тони Хоука на скейтборде Бердхауз[51]. Все вроде бы выглядело правильно, но не совсем. Маленький надрыв на левой стороне исчез.

Не его кроссовки, не его плакат, значок Уилки пропал.

Это не его комната.

Что-то затрепетало в его груди, и он сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоиться. Он подошел к двери и взялся за ручку, уверенный, что окажется запертым.

Но коридор за дверью ничем не напоминал коридор дома, где он прожил свои двенадцать с лишним лет. Вместо деревянных панелей там был шлакоблок, сами блоки были окрашены в бледно-зеленый цвет. Напротив двери висел плакат с изображением трех детей примерно того же возраста, что и Люк, бегущих по лугу, заросшему высокой травой. Один застыл на середине прыжка. Они были либо сумасшедшими, либо безумно счастливыми. Сообщение внизу, казалось, предполагало последнее. Еще один день в раю, — гласило оно.

Люк вышел. Справа от него коридор заканчивался двойными дверями, похожими на те, с доводчиками. Слева от него, примерно в десяти футах от другой двери, на полу сидела девушка. На ней были брюки-колокольчики и рубашка с пышными рукавами. Она была черной. И хотя она выглядела примерно ровесницей Люка, ему показалось, что она курит сигарету.

8

Миссис Сигсби сидела за своим столом и смотрела в монитор. На ней был сшитый на заказ деловой костюм от ДФФ[52], который не скрывал ее худощавого телосложения. Ее седые волосы были идеально причесаны. Доктор Хендрикс стоял у ее плеча. Доброе утро, Пугало, — подумал он, но не произнес ни слова.

— А вот и он, — сказала Миссис Сигсби. Наше новое поступление. Лукас Эллис. Прокатился на Гольфстриме в первый и единственный раз и даже не знает об этом. Судя по всему, он настоящий вундеркинд.

— Это ненадолго, — сказал доктор Хендрикс и засмеялся своим фирменным смехом, сначала вдохнул, потом выдохнул, что-то вроде хи-хи. Торчащие передние зубы и невероятный рост — шесть футов семь дюймов[53] — объясняли его прозвище: Донки Конг.

Она повернулась и пристально на него посмотрела.

— Это наши подопечные. Дешевые шутки здесь не приветствуются, Дэн.

— Извините. — Ему захотелось добавить: Кого ты хочешь обмануть, Сиггерс?

Сказать такое было бы невежливо, да и на самом деле, вопрос был бы риторическим. Он знал, что она никого не обманывает, и меньше всего себя. Сиггерс была похожа на того неизвестного нацистского шута, который думал, что написать над входом в Освенцим: Arbeit macht frei, — Работа делает свободным — было просто потрясающей идеей.