Интернатские. Сентиментальность в бою неуместна

Может быть, следовало ему всё-таки хотя бы несколько лет назад образумиться и поберечь свою первую и, наверное, единственную в его шебутной жизни Богом данную жену – мать его таких славных сыновей-близнецов? Ведь от этого всем было бы только лучше. Но нет, не хватило у него на такую линию поведения ни ума, ни души, постоянно задурманенных спиртными парами. Да и, если разобраться поглыбже, заслуживал ли такого сурового приговора и таких страшных последствий случай, после которого, будь он неладен, всё и покатилось по наклонной?.. Тот самый случай, когда заезжий московский художник, в рот ему эскадру торпедных катеров, – здоровущий как медведь, бородатый и патлатый как чудище лесное-болотное, но интересный в разговоре, импозантный в повадках – в выпивке особенно, мужик, остановившийся однажды на постой в их избе, всё своё свободное от писания этюдов время ни на минуту не сводил наглых восторженных глаз с красивой и певучей хозяйки дома, вся красота и певучесть которой по праву должны принадлежать только одному человеку – Николаю Захаровичу Сухорукову. Больше никому!.. И когда однажды по окончании привычно позднего при наличии в доме гостей, далеко за полночь ужина с крепкой выпивкой Сухоруков, как частенько с ним бывало, быстро отключился и, свалившись на ближайшую лежанку, захрапел, тут-то, видимо, и произошло то, за что порядочные мужья своим неверным жёнам и их хахалям мозги вышибают не задумываясь…

Проснувшись во второй половине ночи по нужде и с трудом продрав глаза, Сухоруков с величайшим недоумением наблюдал, как при свете керосиновой лампы этот неблагодарный холстомарака, причисляющий себя к благородной творческой когорте живописцев, которого как человека приютили, почти задаром кормили и поили уже почитай целую неделю,

теперь, буквально на расстоянии вытянутой руки, прямо за гостеприимно

накрытым специально для него, гостя, изобильным столом совсем не по-дружески, а очень даже по бесстыжему нежно обнимал законную жену Николая Захаровича и ещё более нежно целовал её так, как сам Сухоруков не целовал никогда в жизни – сначала пальчики рук, оголённые локоточки и сквозь лёгкую полупрозрачную крепдешиновую кофточку плечики, затем – голую шейку… Добравшись до лица, поцеловать её в губы художник всё же, не встречая явной ответной инициативы, пока не решался.

Николаю Захаровичу, как громом поражённому такой вопиющей картиной, тем не менее очень хотелось думать, что это всего лишь навадение, пьяная галлюцинация, дурной сон. Чтобы как-то избавиться от ужасного видения, он даже прижмурил глаза и, несмотря на сильные позывы в туалет, попытался снова заснуть. Возможно, ему это и удалось бы, если б он вдруг явственно не услышал её томный шёпот:

– Прошу тебя, Макс, не искушай… не вводи в грех! Я ведь тоже не железная, истосковалась по нормальной мужской ласке, добрым человеческим отношениям. И могу сорваться. Ни к чему это, ведь у меня семья. И посёлок наш маленький, не то, что твоя Москва мильённая. Завтра же неизвестно откуда все всё знать будут. Сраму потом перед людьми и перед детьми своими не оберёшься. Лучше уж умереть тогда…

– А давай я тебя вместе с двойняшками твоими заберу к себе в Москву! – пламенным шёпотом, не прекращая страстных, но осторожных, не нахальных ласк, отвечал художник. – Жить будешь как богиня. Да ты же не понимаешь, что ты – богиня и есть!

– Мои родители, я сама и дети наши с Николаем родились в этих краях, мы любим свою землю, свой могучий Енисей, величественную нашу тайгу до самозабвения. Вряд ли сможем всё это добровольно променять на что-то другое.

– Но никто же ни от кого не требует навек расстаться с любимой природой. Можно учиться и работать в столице, а на каждые каникулы и в отпуска наведываться в родные места. Так намного интереснее даже, и полезнее во всех отношениях.

– Умоляю, не надо, не искушай замужнюю… – стыдливо млея, лепетала она.

– Прелесть моя, если замужество превратилось в каторгу, то бежать с каторги никакой не грех, которого ты боишься, а наоборот – избавление! – бородач от возбуждения дрожал и, уже слабо контролируя себя, всё более горячо и крепко прижимал её к себе, – да как же можно, Боже ж ты мой, чтобы такая жемчужина и доставалась эдакому пьяному ублюдку?..

– Нельзя его сейчас бросать, пропадёт он без меня. Да и детям какой-никакой, а родной отец всё-таки нужен. И он ведь не всегда был таким…

– Но стал же! Вот это вот бесчувственное тупое храпящее бревно, что – не факт? А ты создана для любви, родная моя, и лучшей доли заслуживаешь как никто! Ну, не уедешь сейчас со мной, хочешь, я буду к тебе приезжать всю жизнь при каждой малейшей возможности? Я же обожаю тебя, любимая… с первой минуты!

– Свет… – уже не пытаясь отворотить в сторону пойманные, наконец, нетерпеливым поцелуем художника свои сочной алой яркости, красиво смущающиеся происходящего, но уже подрагивающие от охватившего теперь и её трудно сдерживаемого возбуждения нежно-трепетные губы, безвольно-устало сдаваясь, чуть слышно шепнула готовая впервые в жизни изменить законному, хоть и никчемному мужу женщина.