Интернатские. Сентиментальность в бою неуместна

Но «чуть слышным» этот шёпот был бы для кого угодно, только не для Николая Захаровича. Для него врезавшееся на всю оставшуюся жизнь в мозг её слово «свет..» прогрохотало невыносимо громким громом… Такого откровенного кощунства, творимого на его глазах в его доме, Сухоруков стерпеть никак не мог. Рассвирепев и совсем уж было отрезвев от смертельной обиды, он резво вскочил на ноги и со звериным рыком набросился на прелюбодействующую парочку, яростно и беспорядочно колотя кулаками по головам обоих. И тут же мощным ударом в челюсть был

отброшен обратно на кровать, сразу потеряв сознание.

Очнулся только утром, когда за окнами совсем рассвело. Ни художника, ни его вещей в доме не было. У плиты, позвякивая посудой, хлопотала заметно побледневшая за ночь и с синевой под глазами явно не выспавшаяся хозяйка.

– С-сука позорная! К-куда кобеля своего патлатого спрятала? Убью!!! – впервые в жизни обнаружив в себе заикание от волнения, взревел до крайности уязвлённый, униженный и оскорблённый супруг.

– Тише ори, детей разбудишь, – спокойно и как-то безразлично отвечала она. – А Максимилиан Георгиевич уехал к себе домой, в Москву.

– Что, дала этому уроду бородатому, пока собственный муж в отрубе мучился?! Чужой хрен слаще родной редьки оказался?..

– А это уже не твоё дело, – без всякого страха и даже с некоторой жалостью глядя прямо в глаза беснующемуся мужу спокойно произнесла супруга. – Дала, не дала… какая теперь разница.

Ему в её жалеющем тоне послышался непростительный, как и всё её постыдное ночное поведение, вызов.

– К-как к-какая?!. – Сухоруков на секунду застыл на месте, задыхаясь от возмущения.

– Было что-то между нами с Максом, или не было, ты никогда не узнаешь. Сам виноват – пить меньше надо. А то, что я благодаря вниманию достойного человека хоть на час снова почувствовала себя женщиной, это – правда. Истинная правда, вот те крест… и счастлива этим, спасибо ему.

– С-счастлива?! Д-достойного?! Максом?! А, может, Максиком, Максюшей?!. Убью, уродина, в землю зарою!!!

– А на большее ты и не способен. Все вокруг у тебя уроды, а погляди на себяв зеркало – сморчком настоящим стал со своей пьянкой. Да какая нормальная баба под тебя такого ляжет? Чем обольстить-то можешь?..

– Я-то найду, бляха-муха, чем обольстить! У меня ещё будь здоров, как всё что надо работает. На дюжину таких дешёвок, как ты, хватит. В рот вам…

Не прерывая гневной тирады, Сухоруков схватил стоявшее на столе небольшое прямоугольное зеркало, перед которым обычно прихорашивались члены семьи, посмотрелся в него, и с размаху разбил об пол.

– А вот тебе, твари, всё поотшибаю, чем бабы мужиков завлекают! Ты у меня до гроба эту позорную ночь помнить будешь, за всё, проститутки кусок, ответишь!

– И отвечу, не боюсь, – говорила она тем же спокойным, жалеющим собеседника тоном. – Хоть забей насмерть, а душа моя тебе теперь недоступна. И женственность моя тоже. По-другому, боюсь, уже не будет…

– Что-о?.. Ах ты…

– Детей вот только жалко… – позволила она себе один раз тяжело вздохнуть.

– У-у-у!!! – с побелевшими от запредельной злобы глазами взвыл Сухоруков, набрасываясь на жену с кулаками.

Она не сопротивлялась. И не издала ни звука, так молча и рухнув без чувств на пол. А Николай, ослеплённый бессильной яростью, долго ещё в исступлении пинал ногами неподвижное, такое красивое и вроде ещё родное, любимое, но одновременно, начиная с минувшей ночи, такое ненавистное тело.

В конце концов он опомнился и, испугавшись только что им же сотворённого, заплакал и даже попытался оказать ей какую-то помощь. Вряд ли он понимал в тот момент, что взвинтило его больше – сам предполагаемый факт измены жены, или же его бессилие дознаться, произошло ли что-то глубоко интимное между нею и заезжим художником вообще… а может быть его вывело из себя то, что жена в разговоре-разборке не делала никаких попыток оправдаться или наоборот, наговорить на себя напраслину, чтобы позлить мужа, заставив ревновать, а потом сказать, что пошутила… и, главное, с виду была при этом абсолютно равнодушна к его переживаниям, демонстрируя глубочайшее к нему отвращение, унижающую его мужское достоинство презрительную жалость. Скорее – всё вместе…

С тех пор её нередко видели в посёлке с синяками и ссадинами на лице, разбитыми опухшими губами. Практически – после каждой гулянки, на которых Сухоруков обычно напивался «в дупель». Он же, упорно пытаясь разгадать тайну той ночи, больше и больше склонялся к болезненной уверенности, что жена ему всё-таки изменила, и тот самец, тварюга, настолько влез в её душу, что полностью отворотил от родного мужа. Да, так оно и есть – слишком уж отрешённым становился её взгляд в его присутствии. Хотя… в общем её поведении мало что изменилось, разве что кроме полного игнорирования любых его, Сухорукова, попыток интимного сближения. Всего одна грань супружеской жизни, но не она ли главная…