История Финляндии. Время императора Николая I

С появлением Я. К. Грота в университете, русский язык сделался заметным предметом в ряду других предметов академического курса. С Гротом пришлось считаться. Прежнего профессора — Соловьева — до такой степени игнорировали и третировали, что один студент схватил его даже за нос.

Правительство предъявило известные требования по русскому языку, но в то же время дало прекрасные средства к их осуществлению. Были отпущены деньги на приобретение русских книг, учреждены были стипендии для желающих усовершенствоваться в языке, озаботились участью стипендиатов, ехавших в Москву, и т. д.

В учебных заведениях Петербурга для финляндцев имелось очень значительное число вакансий. Во Второй С.-Петербургской гимназии обучалось 4 пансионера, в Третьей гимназии — три, в Лесном институте — 10, Морском Кадетском корпусе — 10, в Александровском корпусе — 6 и т. д. Во Второй гимназии они содержались первоначально на счет Кабинета Его Величества, а затем приказано было всех перевести на статные суммы финляндской казны. Москва, видимо, посещалась довольно охотно. В 1841 г. отправились туда Урсин, Гартман, Валлен и Моландер. Но поездка студентов в Москву для изучения русского языка в глазах других означала погоню за блестящей карьерой, почему товарищи стали скоро коситься на них и за веселой пирушкой сочинили сатирические стишки «Мы едем в Москву». Как только товарищи стали высмеивать отправлявшихся в Москву, этому, едва налаженному и вполне естественному, средству сближения было воздвигнуто не малое препятствие. Товарищеские остроты и общественное презрение дали новый толчек к проявлению патриотизма. Один из способных студентов, ездивших в Москву, Герман Моландер, писал: «Было чудное утро... Мы уселись на тройку, направляясь по необъятным степям России, к месту дорогому нам, потому что это наша родина, к месту дорогому мне, потому что я ближе к Финляндии». «К стыду моему, — продолжает Моландер, — я должен сознаться, что одно время я колебался в своем решении и сам намеревался порвать те узы, которые на веки связывают меня с Финляндией. Чин, круглый оклад сами по себе хороши, но, чтобы из-за них покинуть свое отечество, было бы поступить так, как недостойно здравомыслящего финна, особенно, когда наше поприще на родине достаточно хорошо, чтоб сообразно своим знаниям работать на общее благо. А потому, матушка, в начале будущего года к вам вернется все тот же и телом, и душой, каким уехал, если Богу это будет угодно». Моландер сдержал свое слово. Он вернулся на родину в 1842 г., довольный тем, что познал самого себя и получил новое доказательство правдивости поговорки: «тот не знает своей собственной страны, кто ближе не изучил чужой».

Поправляя однажды сочинение одного студента о пользе русского языка, Грот узнал, что, по мнению студента, недостаточные успехи в языке происходят от предрассудка, что русские вообще грубы и безнравственны, а этот предрассудок — плод вековой вражды и прежних частых войн.

Я. К. Гроту и Плетневу казалось, что финляндцам, «стыдно не знать России, когда ее изучают немцы». Грот, видя, что его труды приносят малые результаты, сделался требовательнее к своим ученикам; он понял, что только взыскательностью можно добиться успехов. Во время осеннего семестра 1845 г. он стал спрашивать слушателей на своих лекциях. Превращение лекций в экзаменационные коллегии не понравилось студентам. Они усмотрели в этом унижение своего звания и потому решили протестовать. Придя однажды на очередную лекцию, Я. К. Грот застал аудиторию переполненной. Он догадался, что они решили устроить демонстрацию. Он начал обычную лекцию о поэтическом творчестве Пушкина, не прерывая чтения вопросами. Все было спокойно. Часы пробили, но лектор продолжал свое изложение. Студенты стали настолько шумно выражать свое нетерпение скорее уйти, что пришлось оборвать чтение на полуслове. Вскоре произошла другая демонстрация на экзамене профессора С. Барановского, на который, в виде наблюдателя, явился Я. К. Грот.

Возвращаясь к себе (30 янв. 1846 г.), он нашел насквозь разбитыми два стекла в оконных рамах. Эта грубая выходка затем была повторена еще два раза (5 и 28 февр.), Я. К. Грот не давал делу огласки. О ней знали сперва лишь очень немногие. Он «с благородным хладнокровием и спокойствием отнесся» к этому мщению. «Реванша он никогда не искал». «Могли ли мы думать, — писал он кротко своему другу, — что я, при моем мирном характере, доживу здесь до таких неприятностей?».

Нет худа без добра. Когда история сделалась общеизвестной, многие выразили ему сочувствие, и благодаря этому произошло некоторое сближение с сослуживцами. Сам же он готовился «к новым нападениям», он замкнулся, ушел в себя. История наводила его на грустные размышления. «Ужели всегда русский профессор должен быть дрянью, чтобы студенты были довольны им?..». Прав был и Гартман, находя, что такое ничтожество, как Теслев, на важном посту вице-канцлера, «очень невыгодное для университета обстоятельство».