Юрий Поляков: контекст, подтекст, интертекст и другие приключения текста. Ученые (И НЕ ОЧЕНЬ) записки одного семинара

В своем творчестве Ю. Поляков стремится проследить действие социально-исторических механизмов, которые привели к кризисному состоянию 1990-х гг., понять, какие важные культурные смыслы выкристаллизовались на пути демифологизации советской системы и появления новой, критически осмысляемой постсоветской действительности. Эпоха перестройки в романе мыслится как время всеобщего недовольства и нарастающего напряжения между властью и человеком. Автор детально передает атмосферу отчуждения людей от общественной жизни, разочарования в господствовавших идеях: «В девятом классе Гена по совету дяди Юры стал слушать на ночь «Голос Америки», гундевший сквозь треск глушилок убедительные гадости про СССР» [Поляков; 160]. Настроение творческой прослойки во время перестройки описывается в романе таким образом: «На журфаке скепсис к «уму, чести и совести нашей эпохи» только окреп: даже преподаватели показательно читали «Известия», парламентский орган, а не «Правду», рупор однопартийного маразма, хотя обе газеты были похожи, словно башни Кремля. Попав в семью Ласских, Гена не только укрепился в презрении к совку, но и усвоил улыбчивое снисхождение к этой стране, сразу выдающее в человеке врожденную интеллигентность. К 1988-му неприязнь к советской власти расползлась, точно эпидемия осеннего гриппа. Люди заражались друг от друга в метро, в кино, на собрании, в гостях. Все, будто зачарованные, повторяли: «так жить нельзя». И чем лучше жил человек, тем невыносимее страдал» [Поляков; 160–161]. В обществе всё больше стали появляться люди, которые подобно Семёну Кускову задыхались «в этой стране с уродским названием СССР» [Поляков; 222] (с данным персонажем неслучайно связана история с суррогатным вином, в которой прослеживается авторский намёк на ложные идеи). И сама действительность, двойственность советской системы, и скептики, бессильные предложить что-либо взамен отживших государственных идей, подвергаются всеохватывающей горькой авторской насмешке в романе.

СССР понимается автором как квазирелигиозное государство, что является общим местом в работах многих историков и культурологов, и косность этой политической системы заключается в замещении национально – исторических, традиционных смыслов и кодов новой ценностной иерархией. А. Большакова в своей статье о прозе Ю. Полякова отмечает: «Замена русскости – советскостью (в леворадикальном, большевистском варианте), Бога – вождем-богочеловеком в прошлом революционном столетии во многом стала возможной благодаря формальной схожести религиозных (православие) и социополитических (коммунизм как «рай на земле») концептов. Именно поэтому сегодняшнее разочарование в построение капиталистического рая нынешние лидеры пытаются компенсировать якобы возвращением к православию, новой волной мифологизации (образов вождей, их идей, программ и т. п.)»[17].

В романе «Любовь в эпоху перемен» исторические периоды предстают в предельной конкретике, время становится зримым, что является главной функцией детализации в романе. Пространство произведения заполнено вещами – атрибутами эпохи. Автором фиксируется, как выглядел быт советского человека в эпоху перестройки: «видик», замшевая куртка, «вранглеры», которые являлись знаком советского благополучия, сменились американскими окорочками, генномодифицированным продуктом и пепси: «Как получилось, что флаг новой России по расцветке один в один с этикеткой «Пепси-колы»?» [Поляков; 456]. По мысли Ю. Полякова, перестройка так и не стала поворотом в сторону государственности и не ознаменовала собой возвращение к традиционным ценностям. На смену несуразности старого мира приходит нелепость нового, прошлые мифы вытесняются иллюзиями настоящего. Иронично звучит мысль Рената о строящемся новом мире: «Вся ваша гласность вроде стишков Асадова, которые читают бедной девушке пред тем, как боеприпас в казённик дослать» [Поляков; 147].