Иванов день

Я вышел за ворота. Улочка — она же берег Безрыбицы — вся была в ухабах и колдобинах. Склонившись над водой, стояли столетние вербы с расщепленными и трухлявыми стволами. Плавали утята. На мостках женщины полоскали белье.

Когда церковный звон прекратился, из-за вербы раздался писклявый детский голосок:

— Дяденька, яку я рыбку пиймав!

Я подошел к мальчонке четырех-пяти лет, сидевшему у самой воды с прутиком-удочкой в руке. В стеклянной баночке у него плавала рыбка величиной с головастика.

— Да, солидная рыбка, — сказал я и погладил по русой головке мальца. — Как тебя звать?

Мальчонка весь съежился, застеснялся, но пропищал:

— Иванко…

У него было какое-то недетское выражение лица. К тому же он был очень худой и бледный. Я еще подумал: «Как странно в наше время встретить такого болезненного ребенка», — и с тем пошел дальше по берегу.

Обойдя три соседних дома, я повернул в переулок и вскоре оказался перед кладбищенскими воротами. Это были черные ворота; белые, парадные, находились на проспекте.

Кладбище производило внушительное впечатление. Оно сильно отличалось от наших российских кладбищ с развалившимися могилами и покосившимися крестами. Здесь все выглядело монументально, было сработано на века.

Многие могилы напоминали саркофаги. Они были облицованы цементом, огорожены решеткой на цементном основании. Кресты — толстые, железные, сваренные из труб. Много было и деревянных крестов, высотой в два человеческих роста, срубленных из дуба и бука, потемневших от времени.

Увидел я здесь и гробницы. На одной было написано: «Гробница Шебунчаков». Рядом, на соседней, вырублено в камне: «Здесь спочивают Юсипчук Андрей-Дусько и Боечка Михайло-Богдан». Похоронены они в один из апрельских дней 1944 года. Тут же за стеклом фотографии юношей.

От старушек, перебирающих цветы в расписных горшочках и кувшинах на соседних могилах, я узнал: когда из этих мест погнали гитлеровцев, мальчишки стали по лесам собирать брошенное оружие. Эти двое подобрали гранату.

В сторонке, на высоком постаменте, я увидел солидных размеров бюст, какие ставят в городских скверах вождям и поэтам. Я поспешил к этой могиле. Там был похоронен двадцатипятилетний инженер Федорук. Видимо, слово «инженер» когда-то оглушающе подействовало на родных умершего. Вряд ли бы это случилось сейчас. Много их стало, инженеров. Я встречал инженеров, работающих грузчиками, инженеров… мясников и официантов.

Я обошел кладбище, эскортируемый тремя словоохотливыми старушками, которые с радостью бросили перебирать цветы и пошли за мной. Почему-то они обрадовались мне, как сыну родному. Правда, вести с ними беседу была одна мука. Говорили они на галицийском диалекте, который и не каждый украинец поймет, не то что инородец, вроде меня, к тому же говорили редкостной скороговоркой, напоминающей пулеметную дробь. Понять я еще мог старушку с остреньким лисьим лицом, всю такую чистенькую, опрятную, когда она, сжалившись надо мной — видимо, я останавливался перед ней и стоял этаким истуканом! — быстро-быстро перебирала слова польские, венгерские, немецкие и еще бог знает какие (под чьим только владычеством не был этот край!) и наконец-то добралась до исконного украинского. Уразуметь же украинский дело нехитрое.

На кладбище со всех сторон грозной силой наступали новые строения. Вплотную к забору успели подойти дома, сараи и гаражи. Особенно активно вела себя керамическая фабрика, продукция которой красовалась на каждой могиле. Она уже вторглась на территорию кладбища, сровняв бульдозером с десяток могил.

На месте фабрики, как я понял из рассказов старушек, раньше стояла небольшая мастерская, и работало в ней четыре керамиста. Выпускали они в год всякой всячины тысячи на три. На фабрике же трудится восемьсот человек, ворочает она миллионами! И фабрике тесно, ее распинает во все стороны. На проспект ей податься нельзя, вот она и лезет на кладбище. Здесь в светлых корпусах каждая новая модель или повторение старой производится уже не в пяти или там десяти экземплярах, как раньше, оставаясь, невзирая на это, большой редкостью, а десятками тысяч. Туристы и отдыхающие, хлынувшие в эти края в последнее время, и эту стандартную продукцию рвут из рук.

Я решаюсь спросить у моих старушек и про церковный колокол. Почему у него такой жестяной звук и суматошный звон?

Узнаю одиссею церковных колоколов. Их тут раньше было с десяток. Во время войны гитлеровцы ограбили весь край, увезли и колокола на переплавку. Правда, кое-какие колокола остались припрятанными, их потом повесили обратно на звонницу. Но звонница сейчас по причине своей дряхлости капитально ремонтируется, и временно приходится звонить в школьный колокольчик. Повесили его под самую церковную маковку, выпилив там в основании три небольших оконца. У колокольчика такой приглушенный звон потому еще, что он не медный, а из каких-то там сплавов.

— Смешно, — говорю я своим старушкам, — звонить в школьный колокольчик!

— Смешно, — соглашаются они, — да что поделаешь — ремонт!.. Но лучше бы его совсем не делали!.. Недалеко отсюда ведь поселился собес.