Иванов день

— Дом у меня большой, кирпичный, — продолжал Гордей Илькович, помолчав. — Внизу четыре комнаты, наверху три. Целая хоромина. Сам строил, вот этими руками, только жена помогала. Думал, вырастут сыновья, может, который останется дома, станет помощником. Но ни старший — Степан, ни Володька никакого интереса не проявили к печному делу. Не получилась рабочая династия!.. Для них печник самая поганая профессия, стыдятся при людях признаться, что отец у них печник. А раньше — гордились, я сам гордился: печи могу класть, радость и тепло приносить людям!.. Вот, скажем, Степан. Смышленый парень, технику любит. Ему бы работать и работать здесь, цены бы ему не было в колхозе, — всяких машин у нас сейчас тоже хватает. Жил бы в своем доме на всем готовом и получал бы рублей двести. Но нет, не захотел жить в сельской местности, ушел из дому. Слава богу, еще бандитом не стал, а поступил в техникум. Пока он учился, мы ему каждый месяц деньги переводили, и посылки мать слала каждую неделю. Сейчас работает где-то в городе, получает сто рублей. Женился, ребенок есть. Но нет квартиры, живет у людей, комнату снимает. Ну, разве на его заработок с семьей можно жить в городе? Знаете, как в городе? Вышел на улицу — уже доставай пятачок на автобус. Пятачок этот надо заработать. И не один! За все надо платить. А здесь и пешочком пройтись — одно удовольствие… Сейчас собираю ему деньги на кооперативную квартиру, стоит в очереди, две тысячи надо. Да и на мебель и всякое другое по хозяйству положите две тысячи. Итого выходит, выкладывай, Гордей Илькович, чистенькими четыре тысячи…

Он снова замолк, внимательно разглядывая кирпичи, которые держал в руках. На минуту мне показалось, что ни о чем, кроме этих кирпичей, он сейчас не думает. Но это было не так.

— После Степана ушла из дому дочь Настя. Захмурил ей голову какой-то приезжий Васька, уехала с ним в Одессу. Я не удерживал, не мог в последнее время смотреть на дочь: вместо юбки — чересчур мини, ходит с голым задом, вместо косы — конский хвост… Все девки тут у нас посходили с ума с этими модами. Ничего хорошего, конечно, из ее переезда не получилось. Длинногривый Васька через полгода бросил ее, и теперь она тоже, как Степан, живет у людей. Сперва работала на хлебозаводе, но не выдержала жары у печей; сейчас продает мороженое… Ездил к ней, хотел вернуть домой… Рассказывал, сколько всякой работы и в деревне, и в райцентре, как всюду нужны люди, какие высокие заработки, а она смеется, говорит, что не хочет жить идиотской деревенской жизнью…

— Так что с вами теперь только младший?

— Собирается и он бежать из дому. Видели бы его! Уж гриву себе отпустил, не стрижется. «Голову хоть вымой, — говорю, — вши заведутся». — «Нет, — отвечает, — волосы должны быть грязные, тогда они лучше прическу держат, пристают друг к другу»… Уж брючки справил себе расклешенные, раз надел и спрятал; бережет — говорит, в городе будет носить. И откуда у деревенского парня такие замашки — ума не приложу. Бежать он хотел сразу же после седьмого класса, трое дружков его уехали, но мы упросили остаться здесь еще годик, кончить хоть восемь классов. Может, в городе образумится? Профтехшколу какую кончит, человеком станет? Хотя надежды очень малые: футболистом хочет стать. Почему футболистом? Потому что вбил себе в голову, подлец, что спортсмены разъезжают по разным городам, всюду им почет и уважение, отдыхают до соревнований и после, числятся на работе, но не работают, заполнили у нас в области все дома отдыха и гостиницы… Ну, а за то, что он еще год здесь проучится (у нас с ним договор!), мы ему должны справить костюм, пальто, купить транзистор, гитару, обувь и еще много чего — список большой!

Гордей Илькович сложил в штабелек отшлифованные кирпичи, взял два других и вернулся на скамью.

— Вот уйдет из дому Володька, и мы останемся со старухой вдвоем. Брошу ли я класть печи? Боюсь, что нет, до самой смерти придется работать. Дети не оставят в покое, им все время придется помогать. Трудная проблема. Не только у меня — во многих семьях.

Я посмотрел на Гордея Ильковича — и впервые увидел в нем старого человека. Да, не думал я, что он такой несчастный. С виду ведь — благополучный и преуспевающий представитель исчезающей профессии.

В последующие два-три дня мы ни о чем серьезном не говорили. Перекинемся ничего не значащими словами о погоде или еще о чем-нибудь и разойдемся. Он мне показался более замкнутым и сосредоточенным, да и реже теперь отлучался от своей печи.

И я весь был поглощен печью. Свою же работу, не в пример Гордею Ильковичу, я совсем забросил.

Ах, какими стройными рядками поднималась у него печь и — под боком у нее — плита! Особую прелесть кладке придавал раствор — он проглядывал меж кирпичей еле заметной ниточкой. Создавалось впечатление, что печь не кладут, а отливают из металла. Так же чисто возводил и отделывал Гордей Илькович и внутренние стены, скрытые от глаз. Никакой небрежности в работе! Я как-то запустил руку в духовку; казалось, что она выложена не кирпичом, а выстлана бархатом.