Иванов день

— Не пошаливали, а зверствовали! — в бешенстве вдруг проговорил шофер. — Жаль только, что по разным там амнистиям многие из этих катов вернулись в свои села. Я бы всех перестрелял! До одного! Вот этими руками! — Он потряс их перед Фесюком, задохнувшись, сделал паузу, хватил жадно несколько глотков воздуха и уже более спокойно поведал: — У меня самого брата убили. Случилось это уже в пятьдесят первом году, война давно закончилась, все уже жили мирной жизнью. Шел он с двумя товарищами в соседнее село, там затеяли субботник по уборке сена. Всех троих и уложили автоматной очередью из кустов… Вот какие это душегубы!

Фесюк не рад был, что затеял разговор с шофером. «Об этом ни с кем больше ни слова!» — дал он себе клятву.

Когда шофер у чайной остановил машину, чтобы попить воды, Фесюк тоже слез, сунул шоферу в карман рубль и некоторое время просидел в скверике. Сердце у него часто-часто билось, во рту было сухо. Он тоже взял бутылку минеральной воды, выпил — и дальше уже ехал на других попутных машинах с такими же случайными пассажирами. Заговаривать он ни с кем даже не пытался. Но когда у него спрашивали, куда он и к кому едет, он отвечал, что сам плотник, вот его инструмент в мешке, едет из-подо Львова, хочет помочь фронтовому приятелю: тот строит новый дом, да вот силенок не хватает…

Верили, не лезли в душу с новыми расспросами, приветливо кивали головой, когда сходили.

Последняя грузовая машина доставила его прямиком в село. Ехал он на мешках с комбикормом. У фермы слез, направившись к себе домой не дорогой, которая шла вдоль шумной горной реки, а тропкой, петляющей по горбам среди огородов.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Фесюк нерешительно вошел в калитку, осторожно прикрыл ее. Некоторое время он потоптался на месте, словно на чужом, незнакомом дворе, но потом какой-то старческой, вихляющей походкой направился по бетонной дорожке к порогу дома.

Его цепкий взгляд сразу схватил крошево бетона под ногами, хотя, казалось, до бетона ли ему сейчас. «И бетон, оказывается, не вечен», — подумалось ему. Вспомнил Гринюка, его слова: «Эта дорожка переживет и тебя, Василь». Не пережила. Жив ли этот хреновый мастер?

У порога он опустил чемодан, а мешок с инструментом сам вывалился из рук, глухо звякнув о бетон. На дверях висел замок, в колечко была сунута цидуля.

— И дома не встречают! — он даже почернел от негодования.

Выхватил цидулю, прочел: «Ключ под ступенью». К кому она была обращена, кто писал — ничего нельзя было понять.

Достал ключ, пнув ногой деревянную полусгнившую ступеньку. Открыл дверь, швырнув и замок, и мешок в угол коридора. Вошел в комнату. Она была такой же, какой оставил. Только все в ней было побросано.

— Дураки, убежали, словно пожар случился! — сказал он вслух, громко.

Вышел на крыльцо. Окинул взглядом село. Горбы — семь по эту и пять по ту сторону реки — все были на месте, по ним только и можно было узнать село. Остальное все было новое. Куда и здесь подевались гуцульские хаты под дранковой крышей и соломой, с низкими подслеповатыми окнами? Одна лишь его и оставалась на все село.

Около церкви, прикрыв ее наполовину, на этой стороне высилось новое трехэтажное здание. Оно фасадом стояло к реке, и он никак не мог определить — школа ли это, больница или какая-нибудь фабричка. Много вокруг было всяких служебных помещений, высоко взметнулась труба кочегарки. По сброшенным лесам было видно, что строительство только-только закончено, идет внутренняя отделка.

Село было как на ладони, потому что хата его стояла не у самой реки, в низине, а повыше, на бугре. Когда-то таких хат всего-то было несколько по соседству. А теперь вон их сколько разбежалось по буграм! И не хаты, а дома! Дома большие, на четыре-пять комнат, на четыре ската, чаще крытые алюминиевым листом, — это он сразу определил. Да сверху алюминий еще покрыт алюминиевой краской, что придает ему и особую надежность, и красоту. Такая крыша простоит хоть полсотни лет — и ничего с нею не сделается. «Да, этого Карпаты никогда не знали», — подумал Фесюк.

Он прошелся по двору, осмотрел сарай, летнюю кухню, заглянул на дом со стороны, — все требовало ремонта, все находилось в плачевном состоянии, в особенности крыша, латаная-перелатанная толем и досками. «Непутевый хозяин, — в сердцах выругал он сына. — А еще ученый человек, историю преподает, детей учит уму-разуму. Какой же с него пример?»

Вернувшись в дом, он разделся, почувствовав смертельную усталость, хмыкнул: «Шестьдесят — не двадцать!» Стал искать, что поесть. Ничего ему не приготовили, даже картошки. Единственное, что он нашел на кухне, — это начатую буханку хлеба, соленые огурцы в миске и несколько луковиц, но и этому обрадовался. Правда, на полочках было много всяких круп в кулечках, можно было сварить кашу какую. Но он не знал, как обращаться с газовой плитой и газовым баллоном, а истопить печь у него не было сил.

— И за хлеб с огурцами спасибо, — сказал он опять вслух, достал из чемоданчика консервы и водку.

Сел один вечерять, сразу хватил стакан водки — и от радости возвращения, и от горести одиночества.