Иванов день

Скоро стемнело. Зажег свет. В комнате было сыровато, и он принес из сарая дровишек, затопил стояк. Смотрел на абажур и никак не мог налюбоваться ярким светом. Вспомнил, как жили еще недавно при каганце. Света не было, очень дорог был керосин. Приносили его спекулянты из Надворной или из более ближнего Космача. За бутылку керосина надо было отдать бутылку топленого масла. Вот как ценился керосин! А сейчас — жги электричество сколько хочешь. И ведь провели же столбы до самого дальнего приселка! Это ему казалось чудом.

И вдруг… по дому ударили из чего-то такого, что посыпались стекла из окон.

Фесюк соскользнул со стула на колени, сунул голову под стол, зажмурился и затаил дыхание. Ждал нового удара. Но его не последовало. Подождав еще некоторое время, он поднялся на ноги. Рядом со стулом лежал камень размером с кулак. Еще несколько камней, меньших размеров, валялось посреди комнаты. «Ударили почти что одновременно, с трех сторон, потому-то они слились в один удар. Кто-то ведь даже пробрался во двор!»

Он подождал еще немного — сам не зная чего, — а потом вдруг спохватился, погасил свет и уже в темноте стал затыкать дыры в окне подушками, одеялом и половиками. У него дрожали руки, ему было страшно.

Василий Фесюк день сидел дома, два сидел — никто не приходил его навестить. «Что они, черти, все забыли меня?» — недоумевал и сердился он. Так он жаждал сельских новостей!.. О многом, многом хотелось ему расспросить. Чьи это панские хоромы выросли на горбах, чьи телевизионные антенны высятся над крышами, чьи «Волги» и «Жигули» проносятся по дороге, кто играет свадьбу, что за мельницей вот уже второй день с утра до вечера гремит музыка… Кто жив, кто умер…

Нет, никто не приходил, никто не появлялся на тропинке, ведущей к его хате. Мимо, низом, проходили многие, но к нему не сворачивал никто.

Было обидно, было отчего сердиться. А самому выйти на дорогу, пройтись по селу — не хватало смелости. Выбитые стекла в доме грозно предостерегали его от этого соблазна. «Не тюрьма, не ссылка, но вот когда оно пришло, возмездие», — иногда с горечью произносил он про себя и тут же вскакивал и метался по дому или по двору. В доме было неуютно, вокруг валялась уйма ненужных вещей, тряпья, книг и ученических тетрадей, самодельных игрушек и игрушек нарядных, купленных в магазине, и он уходил бродить по двору.

А двор — это большой и хороший сад. Удивительно, как он сохранился. Деревья полны яблок и груш. Трава вся усеяна падалицей. Вокруг жужжали пчелы, а под грушу из-за них совсем было не подойти. Еще недавно, за тридевять земель отсюда, ему казалось: вот вернется домой, с утра до вечера будет сидеть в саду, объедаться фруктами. Где еще на свете найдешь такие сладкие и сочные груши, как у него? А яблоки? Но вот погрыз яблочко, сорвал грушу, чуть не захлебнулся от грушевого сока, и больше не захотелось. Надо убирать урожай, в первую очередь — грушу, но где это ему было осилить одному! Да и до груш и яблок ли ему было сейчас!

Ходил он по саду, цепким взглядом высматривал, где и что ему предстоит сделать, ставил подпорки под клонящимися к самой земле ветками, складывал в горки падалицу, из которой, будь у него настроение, можно было бы приготовить хорошее вино. Часто он подходил к забору, огораживающему сад от проходящей внизу тропки. Тут вдоль забора стояли голенькие, без ягод и листвы, три вишни и две черешни. Их посадили уже без него, в его отсутствие, видимо — Максим.

Как-то у него состоялся воображаемый разговор с сыном: «Это ты, Максим, посадил вишни и черешни?» — «Я, тато…» — «И в честь чего ты их посадил?» — «Когда женился. Ты-то груши и яблони посадил?» — «Да, груши и яблони… Тогда никакого здесь сада не было. И трава не росла. Пришли мы с твоей матерью после церкви с саженцами в руках, я взял лопату и посадил эти деревья. Когда же это было?.. Давай считать…» — «Да мне вот недавно тридцать исполнилось…» — «Да, это было давно, до нападения Германии на Польшу, считай, почти сорок лет…» — «И у нас с Марийкой уже прошло пять лет». — «Да, тоже немало… И много вишни бывает на деревьях?» — «Много, раздаем и соседям, и туристам. И на птиц хватает…»

Чтобы не задохнуться от сигарет, от непрерывного курения, Фесюк вытащил инструменты, стал понемногу приводить дом в порядок. Дом сильно обветшал. Шутка ли, столько лет никто и гвоздя не забил. И забор весь сгнил, держался на двух-трех подпорках.

Начал с порога. Двумя ударами топора развалил лестничку с трухлявыми ступеньками. Поставил новую, добротную, хотя следовало ступеньки сделать каменные, облицевать цементом. «Ладно, потом уж как-нибудь», — махнул рукой.

Поднялся на крышу, стал ремонтировать печную трубу. Нашел в сарае штук десять старого кирпича, чудом сохранившегося еще с тех давних времен, когда перекладывали печь. Сложил почти что новую трубу, обмазал глиной — и вроде бы получилось хорошо.

Потом принялся за забор. Тут работы было много. Надо бы, конечно, свалить его и взамен поставить новый, но не стал пока этого делать: решил ограничиться подпорками и в двух местах закрепить его новыми столбами.