Иванов день

На четвертый день у Василия Фесюка кончились сигареты, и ему волей-неволей пришлось идти искать магазин. Надо было и хлеба купить, и водки, и закуски какой-нибудь. Магазин оказался совсем не в том месте, где он искал его. Показала вертлявая молодица, вся в нейлонах, в туфельках золотого цвета. Вместо темной халупы, где за прилавком стоял хозяин, разбойник Кобылюк — потом он возглавлял одну из боевок сельской ОУН, — он увидел магазин с большой витриной, как в городе. Продавщицы — в белых халатах, полки полны консервов, макарон, сахару, круп и других продуктов. Всяких ликеров и плодоягодных вин тоже хватало. Ну а водка стояла ящиками. Хватало и сигарет разных сортов, кофе и сладостей, хлеба и булочных изделий. «Да, в достатке живет народ», — думал он про себя, сравнивая увиденное с тем, что когда-то до войны было в халупе Кобылюка.

Народ в магазине все был какой-то незнакомый, шоферы, трактористы, девчонки с кошелками, стайка болтливых молодиц. Была еще старуха, не спускавшая с него глаз; все морщила лоб, силилась вспомнить, откуда ей знакомо лицо Фесюка…

Василий Фесюк набрал всего в сумку и в сетку, хлеб сунул под мышку и уже почти выходил из магазина, когда на пороге показалась старуха в черном. Он сразу признал в ней мать Алексея Цапюка, комсомольского секретаря. Какой она была, такой и осталась. В черном она стала ходить после того, как мужа ее задавило при валке леса…

Фесюк отошел назад, уступил ей дорогу.

Она же стала в дверях — и ни шагу, точно вросла в порог. Вся заволновалась, затряслась, всхлипнула, дернула черный платочек за концы и, вскинув над головой кулачки, заголосила:

— Верни, верни, кат, моего Алексея!.. Куда, проклятые бандеры, вы подевали моего сына?.. Что он вам сделал, душегубы?.. Верни, верни, проклятый фашист, моего Алексея и всех безвинных, кого вы по-зверячьи уничтожили!..

И покупатели, и продавцы сбежались к ним.

Смертельно бледный Фесюк стоял склонив голову и закрыв глаза.

Мать же Цапюка остекленевшими глазами озиралась по сторонам, ее душили спазмы, она судорожно глотала слюну. Но вот она успокоилась, вошла в магазин, обратилась к окружающим:

— Еще один бандера вернулся в родные края — полюбуйтесь!.. Я думала, они все там подохли в Сибири, а они нет, возвращаются живехонькими и в ус себе не дуют!.. Думают, что работой в тайге смыли людскую кровь со своих рук и теперь они полноправные граждане!.. Нет, каты, народ еще тысячу лет будет вас проклинать. — И с этими словами она подошла к Фесюку и плюнула ему под ноги.

Дома он полдня пролежал в постели. И обедать не стал. Сунул корочку хлеба в рот, снова лег под одеяло.

«То, что произошло в магазине, пожалуй, пострашнее града камней», — подумал Василий Фесюк.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На пятый день поздно вечером к нему постучали. По тяжелому топоту на крыльце Фесюк догадался, что это Гринь Кривой. «Другого хромого километров на двадцать не должно быть вокруг, спутать его не с кем. Но, может, за последние годы появились новые хромые?» — подумалось ему.

Фесюк открыл дверь. Да, это был Гринь Кривой, Григорий Кривенюк. Он и пополнел, и полысел, но голос у него был все такой же зычный, как в молодости, хотя и стал сипловатым. Усы отпустил вроде запорожских. Одет был в городской костюм, и рубаха была в полоску, самая модная. «А ходил, помнится, во всем гуцульском и летом не снимал кептарь, как какой-нибудь столетний дед, и в постолах его всегда можно было видеть, хотя всякой другой обуви ничего не стоило достать, имея в руках немецкий автомат».

Похлопали друг друга по спине, но без всяких там лобзаний и телячьих нежностей. Да и друзьями, собственно, никогда не были.

— Ну что, Василь, отвоевался?

Фесюк махнул рукой, отвел глаза.

— Подумать только, сколько лет прошло! А как будто вчера расстались, правда, Василь?

— Тебе-то пофартило, выскочил чистеньким. А я полностью отсидел свои десять лет, еще пятнадцать потом помотался по разным городам уже по своей воле. Правда, думал: за это время все забудется, старые помрут, молодым наплевать на прошлое, у них свои заботы…

— Радуйся, что тогда вас при прорыве всех не шлепнули под горячую руку, заменили сроком. Все забудется! Уже забылось!

— Забылось! Видишь, как встретили в первый же день? — Фесюк показал на завешенные окна. — С утра горит электричество. Забылось!.. — Хотел рассказать и про случай в магазине, но было и стыдно, и обидно, подумал: «Наверное, и сам знает, успели давно разнести по селу».

— У нас так встречают всех возвращенцев. Это тебе мальчишки выбили стекла, внучата погибших в те годы… Что с них возьмешь? Терпеть надо.

— Может, скажешь, сколько еще терпеть?

— Еще столько же и еще всю жизнь!.. А насчет стекла не горюй. Не впервой, принес и тебе, посмотри на крыльце, должно хватить на твои окна. Прихватил и алмаз, и мелких гвоздей горсточку, сам и остеклишь. — И Кривенюк подошел к печке, высыпал гвозди на угол.