Иванов день

— Ну, спасибо, спасибо. — И с этими словами Фесюк вышел на крыльцо. Там и на самом деле к стене были прислонены стекла полуметровой длины, обернутые в холстину. Подошел Кривенюк, и они вдвоем осторожно внесли ношу в комнату.

— Тяжесть немалая, сильно устал, наверное? — участливо спросил Фесюк.

— Это что!.. Надо было стекла достать! Сейчас это нелегко, все материалы отданы школе. К началу учебного года не успели, хотят к Октябрьским праздникам открыть. Такой нигде нет в районе, первая! Пять лет строили, обошлось колхозу в шестьсот тысяч рублей. Эх, превратиться бы в пацана, пойти в первый класс такой школы! — мечтательно произнес Кривенюк. — Видел бы ты, какие там классы, какие парты, какой отгрохали физический и химический кабинеты! И кинозал есть, и столовая, и спортзал, и мастерские! Да, поспешил родиться!.. Как вспомню, с какими муками закончил два класса, так и плакать хочется, поверь, Василь.

— Верю, верю, я тоже два класса кончил. На третий год мать, царство ей небесное, понесла учительнице курицу, попросила вычеркнуть меня из списка учеников, и та с большой радостью это сделала. Было нас у учительницы тридцать шесть человек, она одна, где же ей, бедняжке, с нами справиться, — с усмешкой рассказал Фесюк и добавил: — Правда, за последние годы я немного подучился, ходил в вечернюю школу при мебельной фабрике, где работал…

— А новая колхозная школа рассчитана на пятьсот двадцать учеников, и учителей в ней будет больше двадцати. И все народ образованный, кончали институты в Киеве и во Львове, — не слушая Фесюка, продолжал взахлеб рассказывать Кривенюк.

Но Фесюк прервал его:

— По случаю встречи и повечеряем вместе, не против? — И принялся прибирать на столе.

— Что же, Василь, хлопнем по стаканчику! — с нескрываемой радостью согласился Кривенюк, хотя и огорчился: не дали дорассказать о школе.

Фесюк ушел за огурцами и картошкой, а вернувшись, нарезал еще сала, открыл банку скумбрии. Рядом со столом на табуретку поставил корзину с яблоками и грушами.

— Говорят, Максим ушел? Не пожелал жить с отцом? — спросил Кривенюк.

— Ушел, что уж тут поделаешь. Сердится, не может простить отцу его прошлого.

— Да, такого и нарочно не придумаешь. Один сын и то…

— Про это давай ни слова, договорились? — Фесюк сердито посмотрел на гостя и с бутылкой в руке плюхнулся на стул.

— Ладно уж, к слову пришлось. — И Кривенюк сел напротив.

Фесюк разлил водку, взял стакан.

— Не знаю, правильно поступил или нет, но вот вернулся домой. Нет мне жизни без Карпат!.. Хорошо ведь устраивался в разных городах — и на Алтае, и в Мордовии. Поработал немало и на больших стройках, и в колхозах. Сам знаешь, рабочие руки всюду теперь нужны.

— Еще бы, не как раньше было, — снова охотно ввязался в разговор Гринь Кривой, — не надо ездить в Канаду или Бразилию, гнуть спину на заморских буржуев. Знаешь, сколько украинцев эмигрировало за океан только из Галичины с девятисотого по девятьсот десятый год? Триста пятьдесят тысяч! И столько же — с Закарпатья. А теперь — у самих до черта работы.

— Вот-вот, — согласно кивнул головой Фесюк, но нехорошо посмотрел на Кривенюка, подумал: «Кто он и что он сейчас? Разговаривает, как агитатор какой». Сказал на всякий случай: — У меня ведь и профессия хорошая, плотник и столяр, все могу делать.

— Хлебная работа, — согласно кивнул головой Кривенюк. — Теперь богато живут не куркули, а плотники, печники, шоферы — одним словом, рабочий класс. Держи голову выше!

— Да куда уж выше, — рассмеялся Фесюк, протягивая стакан.

— Твое здоровье! С возвращеньицем! — Кривенюк чокнулся, выпил, сунул в рот ломтик огурца. — Как сейчас подумаешь, выходит, зря эти дураки бандеры воевали с советской властью. Жить можно ой как хорошо! Зря боялись. Ведь всех почти миловала. — Он пытливо посмотрел Фесюку в глаза. — Ты случайно не затаил обиду?

— Чего обижаться-то?.. Что заслужил, то и получил. Могли бы и больший срок дать. Учли — не закоренелый злодей…

— А что так долго не возвращался домой? Чего столько лет мотался по свету?..

— Людской молвы боялся… Как встретят дома, в селе? Не безвинная овца, хватает грешков…

— Да, грешки, грешки! — вздохнул Гринь Кривой. — Как подумаешь, сколько зазря народу убито при немцах! Сто тысяч, миллион, а может, и все два миллиона?.. Кто считал!.. Вот твой сынок сейчас этим как раз занимается, спроси у него, книжку какую-то пишет, изобличает ОУН и Бандеру… Лекции читает по селам, поносит всякий национализм. Заодно по каждому селу собирает имена погибших, записывает, при каких обстоятельствах погибли, кто мог убить. Так, пожалуй, и отца родного не пожалеет, занесет в список на вечные времена. Не хотелось бы, правда, Василь?

— А ведь и тебя может увековечить, — поддел его Фесюк.

— Меня-то за что? Курицы в жизни не зарезал.

— А с автоматом не бегал?..

— Ну, был порученцем, всякие пакеты разносил, а порученцу положено оружие, это каждый знает. Так что, выходит, не за что, не за что, Василь Петрович! К тому же, дураку, тогда было семнадцать лет, что понимал. За мирный же характер ведь мне дали псевдо Голубь.