Избранное

Встала в ожиданье и печали
у темнеющих драпри,
что над нею как бы замыкали
ложь былых страстей. Смотри:

с юности, еще почти вчерашней,

стала, не заметив как, другой —
вялой, сникшей под прической-башней,
с рюшами на платье, со всегдашней
в складках затаившейся тоской

о родимом доме, о туманных

грезах, как устроит жизнь она, —
более реальна, чем в романах,
роковая и увлечена, —

что в шкатулке спрятать для начала,

чтобы то, что нынче вдалеке,
запахом заветным укачало,
чтобы отыскался в дневнике

вечер тот, что под ее пером

не успел стать лживым ради позы,
не носил бы приувядшей розы
в медальоне крупном и пустом

и стесняющем дыханье ей.

Неужели знак в окно давала
эта ручка в кольцах и хватало
счастья этого на много дней?

Дама перед зеркалом

Как в сосуде с колдовским питьем,
в зеркале неспешно растворяет
облик свой она; потом бросает
в смесь свою улыбку целиком.

Ждет, что получилось, в глубину

волосы за прядью прядь вливая,
и, от платья томно обнажая
плеч своих прекрасных белизну,

тихо пьет свой образ. Но не так,

как влюбленный, все забыв на свете, —
въедливо, с сомнением, — и знак

горничной дает, как можно кротче,

лампу на зеркальном дне заметя,
шкафчик и осадок поздней ночи.

Старуха

Белокурые подружки хохочут,
вслушиваются в завтра и гадают;
пожилые люди лясы точат,
о сегодняшних заботах рассуждают:

что, когда, в какой черед;

говорят: я знаю;
только в кружевном чепце, седая,
видно, знает наперед,

что во всех загадах проку мало.

И склоняется устало
на заколку белого коралла,
что и шали и ее самой старей.

Но, когда она смеется, снова

светятся ее глаза бедово,
словно изумруды из какого
ларчика, до срока потайного,
что достался по наследству ей.

Кровать

Дай им думать, что в печали личной
разрешится спор их без следа.
Здесь театр, пожалуй, необычный;
занавес отдерни — и тогда

хор ночей затянет песнь, трубя,

а потом, невидимый вначале,
вступит час, когда они лежали,
платье с них сорвет, виня себя,

ради часа, что в изнеможенье

отбивался, не сдаваться силясь:
ибо дать не мог им утоленья.
Но когда они уже склонились

к часу чуждому, открылось в нем

то, что показалось им великим,
только слишком грозным, слишком
                                              диким,
что, как в звере, сгинуло потом.

Чужой