Избранное

Jardin des Plantes, Paris

Увы, их розовость и белизна

отражены зеркальным Фрагонаром
не больше, чем, пожалуй, тем, кто с жаром
сказал бы о возлюбленной: она

еще тепла от сна. Смотри: картинно

на розовых стеблях стоят в посадке
они и расцветают, как на грядке,
и искушают, кажется, как Фрина,

самих себя; кокетливость умеря,

бесцветные глаза зарыли в перья,
чьи недра сочно-красны и черны.

Когда зевак злит их высокомерность,

они встают, почти удивлены,
и порознь шествуют в недостоверность.

Персидский гелиотроп

Возможно, что сравнение твоей
подруги с розой выспренним сочтешь;
тогда возьми узор травы и с ней
соедини гелиотроп, помножь

на соловья, что по ночам в экстазе,

ее не зная, петь о ней так рад.
Смотри: как нежные слова во фразе
в ночи неразделенные стоят,
и гласных фиолетовость струит
свой аромат, забыв о сне, в зенит —

так звезды, заостренными концами

смыкаясь, над листвой висят шарами,
где безостаточно растворена
с ванилью и корицей тишина.

Колыбельная

Как заснешь ты, ангел мой,
если я тебя покину
и, как липа, не застыну
в лепетаньях над тобой.

Если не смогу заснуть,

твой покой оберегая
и в тиши слова роняя
на твои уста и грудь, —

не оставлю, точно клал,

где сама собой полна ты,
как благоуханьем мяты
и анисом звездным сад.

Павильон

Даже на просвет дождливо-серый
сквозь дверное тусклое стекло
чувствуешь изящные манеры,
давний отсвет счастья или веры
в счастье, что когда-то с чувством меры
здесь таилось, никло и цвело.

Но над косяком еще пылится

гипсовых цветов резьба
и до сей поры еще хранится
тайна, состраданье и мольба, —

и цветы нет-нет и от порыва

ветра вздрагивают в полутьме;
и счастливый герб, как на письме,
хоть он и оттиснут торопливо,

что-то значит. Как малы утраты:

и еще все плачет, все болит.
По аллее влажной уходя, ты,
словно с тем, что видел, слит,

ощущаешь: в трещинах насквозь

урны, что на крыше громоздятся,
все еще пытаются держаться
за проржавленную ось.

Похищение

Чтобы ветра и ночи начало
увидеть (воочию, а не за окном),
часто от няни тайком
из дома опа убегала.

Но в этот раз даже ветер ночной

так парк не терзал, казалось,
как она терзалась виной

своей, когда с шелковой лестницы руки

сорвали ее для разлуки, разлуки...

И в карету внесли впопыхах.

И запах черной кареты она вдыхала:

так пахнут, казалось ей,
охота и страх.
И холодом ста ночей ее оковало,
и в ней был холод ночной.
Пряталась в воротник и сжимала
волосы (здесь ли они?) рукой,
и голос чужой, наконец, услыхала:
— Я-с-тобой.

Розовая гортензия