Хорасан. Территория искусства

Божественные истечения в виде слов и фраз касаются и оседают на архитектурном теле⁷⁵. Тактильность – важнейший аспект архитектурного тела, человек касается его, искривляя пространство, подобно тому как соответствующим образом до него свои следы оставил Другой. К сказанному следует также прибавить допольнительные значения таких геометрических и растительных мотивов, столь распространенных в архитектурном орнаменте и во все времена (крест/ прямая и обратная свастика, линии спирали).

Архитектурный орнамент, образно говоря, – это сила божественной эманации, фигура видения, которая обладает такой интенсивностью, что способна оставаться действенной сколь угодно долго. Фигура силы архитектурного орнамента транстемпоральна.

Культура иранцев выдвинула непревзойденный в истории мирового искусства культ орнамента, когда узорочьем покрывалось все – от внешних и внутренних стен архитектурных памятников до предметов разнообразного обихода.

Фигуры поэтической речи иранские поэтологи сравнивали с орнаментом, покрывающим стены.

«Таким образом, у стиха рифма – пол, смысл – потолок, стены – четыре стопы. А [поэтические] фигуры – украшение жилища, подобные росписи, [резьбе по] алебастру и изразцам»⁷⁶.

А.Е. Бертельс был прекрасным знатоком персидского языка, и его перевод трактата Вахида Табрези – автора XV в. – весьма точен и прекрасно передает исходный текст. Следует только чуть подробнее рассказать о смысле слова kashikari, который справедливо переведен как «изразец». Такой изразец покрыт растительным, геометрическим или каллиграфическим мотивами. Нельзя не учитывать силу этих мотивов, как только они закрепляются на стенах здания, и вновь мы должны помнить об искривлении пространства архитектурного тела под воздействим силы закрепленного орнамента.

Это замечание особенно существенно, поскольку оно подтверждает событийную природу орнамента, его надстроенность не только над визуальной сферой культуры, но и проникновение в аксиологическую сферу поэзии. Древнерусское выражение «плетение словес» прекрасно характеризует это сравнение⁷⁷. Лихачев приходит к выводу о том, что «орнаментальность» поэтической или прозаической речи выводит слово и слова за их границы, слова эти призваны для того, чтобы рассказать о другом, нежели видится и читается. Так и орнамент меньше всего призван просто и односложно декорировать, скажем, плоскость стены, его предназначение более весомо, нежели просто декорация, украшение.

Мировой культурой были выработаны «механизмы» убранства словесности, различных форм в искусстве и архитектуре, предназначение которых состояло не в украшении, а в углублении их содержательной и стилевой программы. Например, Пушкин активно воспротивился иллюстрациям к «Евгению Онегину» острейшими эпиграммами на них, прося издателя Плетнева позаботиться о виньетках «без смысла»⁷⁸. Орнамент, действительно, отстранен от конкретного поэтического сюжета, однако его отстранение привносит столь необходимую глубину восприятия, которой недостает в фигуративных иллюстрациях. Пушкин хорошо понимал это, впрочем, предупреждая художников в том, чтобы не было в концовках и заставках «азиатской пестроты и безобразия»⁷⁹. Соответственно, культуры различались в мере насыщенности орнаментом, то, что для одних было нормой, для других казалось дикостью и безобразием.

Для высокого искусства Европы орнамент был стилем не первостепенной значимости, он, скорее, был призван украшать, обряжать плоскость в ветвистые, декоративные фигуры. О дополнительных смысловых измерениях подобных изображений надлежало либо догадываться, либо он становился объектом специальных исследования. С противоположной картиной мы сталкиваемся в исламских регионах, где орнамент был и остается сверхзначимым, ранее и сейчас он указывает на некий смысл, надстроенный над всей культурой. Орнамент был вездесущим, а, следовательно, не было ничего, что могло бы его сдержать. Теолог и философ, поэт и архитектор одинаково безболезненно находились в искривленном пространстве, убранном орнаментом. Кроме того, мы вправе судить и об интраиконичном измерении орнамента, о том иконичном заряде, который таился в его глубинах.

Орнамент и поэзия, неожиданная тема для более внимательного рассмотрения и нежданное сравнение для историков искусства, которые с настойчивостью, достойной иного применения, видят в орнаменте только орнамент. О. Грабар даже говорит об «иконографии арабески»⁸⁰. Не может быть иконографично закреплено то, что не изобразительно, а потому не имеет границ пространственности. Даже границы стен не в состоянии сдержать его напора только по одной причине – орнамент принципиально не закончен. Остановившись в углу здания, орнамент может появиться где-то в другом месте, например, в подкупольном пространстве или с успехом выбраться наружу.