Книга про Иваново (город incognito)

– У меня тут новые русские были. Приехали из Манчестера. Они говорят: «Андеграунд – это подземка в Лондоне». Деревня. Андеграунд – это Достоевский, «Человек из подполья». Вот откуда я иду. Не Оскар Уайльд мне батюшка родной, а Достоевский.

– Духовность – или есть, или нет. Это уже от рождения. Очень сложный вопрос, откуда она берется. Один рождается девочкой, другой мальчиком – это уже сложно. Господь бог и тот, наверное, не все понимает до конца.

– Если не нравится, могу содрать все нарисованное тряпкой или куском дерева, и возникает другая фактура. Я просто не боюсь испортить работу. Постоянно иду ва-банк, и получается что-то. Вот эту работу я в ванной стирал – чего только с ней не делал. Но все равно, что хотел – не получилось. Я много переделываю. Нарисуешь – кажется, нормально. А на следующий день посмотришь – о ужас! И это надо иметь в виду: что получится плохо, несмотря на то что ты очень старался. И наоборот – делал криво, косо, а наутро думаешь: какой кайф, как здорово получилось.

– В творчестве нет деления на «хочется» и «жизнь заставляет». Тут все очень тесно – как инь и ян, одно иногда переходит в другое. Много непрофессионального прокралось в искусство, и кажется, что мои работы – андеграундного характера, а если разобраться, то по большому счету в них есть все – и композиция, и цвет, и рисунок.

Из заметок девяностых годов

когда я работал в клубе железнодорожников нарисовал картину бык работать приходилось с закрытой дверью но тут я как-то не закрыл ее тут неожиданно появился директор он увидел быка ничего мне не сказал а внизу уже шел разговор художник у нас с ума сошел коров рисует надо его в колхоз послать…

изрядно поработав однажды в мастерской я выбежал на улицу бегу и встретил ломоскова и как настоящий художник очень эмоционально начал делиться радостью что я такую картину написал огурцы называется ломосков на меня посмотрел и говорит а сколько огурцов да говорю фиг его знает…

был выставком очередной выставки посвященной очередному юбилею октябрьской революции я решил тоже отнести несколько работ принес работы на выставком записался вызывают меня захожу сидит комиссия начал расставлять работы и чувствую такое замешательство среди членов комиссии я прекрасно понял что это из‐за работ и начал сразу чтобы расположить комиссию говорить понимаете это вот античная серия похищение европы малютин на меня посмотрел и говорит вы все сказали да нет говорю не все еще он говорит а теперь выйдите отсюда ну мне пришлось выйти прошло 38 буквально несколько секунд мухин вытаскивает мои работы в охапке спрашиваю свободен он говорит мне свободен…

ПЛОЩАДЬ КОВЕРИНА

В мастерской Александра Коверина меня встречали сам художник, несколько его пейзажей и автопортрет в темно-красной рубахе и скромной фуражке советского образца.

Художник был без очков, а «автопортрет» в очках. Один – общительный и подчеркнуто доброжелательный, другой – настойчивый, чуть не придирчивый, с сосредоточенно-настороженным взглядом, направленным куда-то за угол портрета.

Что он так пристально, с бочка рассматривает, оставалось за кадром, но чувствовалось, что он просто так не отвяжется, а будет разбирать, пока не разберется, что там к чему.

И картины у Коверина тоже – обдуманные, рассчитанные, ничего в них нет случайного – все как учили: от А до Я.

Иногда так и хочется, чтобы где-нибудь выскочило какое-нибудь «зю»! Но начни оно выскакивать – уж не испортило бы оно его?

Не каждому нужно заступать за край, покорять очередную неукротимую планету. Нужно брать – свое. Для кого-то «свое» – это летящие в сумерках духи «Капричос», для кого-то – хижина островитян на Таити, для кого-то – поселок Затон, излучина Елнати, рюмка кагора на летней веранде, белый бидон, ржаное поле, знакомые с детства тетя Паша или дядя Николай…

Комментируя написанные пейзажи, художник охотно поясняет: «По этой дороге я в школу ходил – за пять километров от дома», «Здесь ребенком в глину провалился». Эти ремарки ему дороги и важны.

Но Коверин не так прост, чтобы делать из него этакого бесхитростного патриота и почвенника, миллионного по счету воспевателя малой родины, березок и елочек. Он слишком талантлив, честен, прозорлив, желчен, сознателен.

«Если запереться в мастерской и ни с кем не разговаривать, то очень быстро станешь „самым великим живописцем на свете“», – предостерегает Коверин, заходя издалека и, видимо, намекая на какую-то собственным лбом набитую шишку.

«Заслуженного художника надо возить на машине с шофером!» – его ирония.

«Живопись – не кисейная барышня, и пишу я не чтоб кисейной барышне понравилось» – принципиальное заключение.

«Говорят, у каждого свой уровень, свой потолок… Да ведь это все отговорки».

Выходец из рядовой советской деревни, Коверин учился в элитарной Строгановке, прошел фантастический отбор и конкурс, чтоб туда попасть, мог задержаться в столице, но предпочел возвратиться на свою околицу, как будто не мог (или не захотел) оборвать пуповину. Московская жизнь только краем смутила его крестьянскую основательность.