Книга про Иваново (город incognito)

Наталья Гончарова и Эгон Шиле сделались такими же полноправными участниками художественного процесса, как Саврасов и Гойя.

Все традиции сравнялись, и любая из них стала необязательной.

Максим Цуканов – один из тех, кто верен старому, а делает новое, потому что иначе воспринимает мир. Он уже не может писать, как Грабарь или Левитан, – не потому, что это было бы с его стороны подражательство; это было бы вранье.

Эстетика обстоятельств, окружающая Максима, была другая, и, как любой художник, стремящийся к самостоятельности, он не мог пройти мимо, не мог не откликнуться. Эпоха диктует, а время решает, кого вооружить каменным топором, кого мечом, кого автоматом Калашникова, а кого – компьютерной мышью.

Картины Цуканова построены на контрастах, но холодное и теплое, большое и маленькое, мужское и женское у него не воюют, а находятся в спарринге, счастливом соперничестве. Яркость – взаимная.

У Цуканова – обостренное, в чем-то даже утрированное чувство цвета. Он не желает видеть рутину блеклой, не желает смиряться – все или ничего. Подавленный и вялый пейзаж не нужен.

«Я столько утрирую в своих картинах, что потом и не узнать. Солнце много подсказывает. Солнечный свет дает очень много», – манифестирует Цуканов.

Живопись для него – как в восточных единоборствах – борьба за совершенство, за некий пик, точку экстремума. Недаром он гордится, что родился в один день со знаменитым актером, каскадером и мастером боевых искусств Брюсом Ли. Если ты художник, нельзя прозябать, а нужно наносить удар за ударом (белым, синим, оранжевым, красным), шлифовать мастерство. В этом есть некий идеализм и что-то фатальное. Это притягивает.

Цуканов понимает, о чем живопись, о чем вообще говорит искусство: музыка, литература, – и это он понимает на собственной шкуре. В чем-то его картины похожи на творчество Куинджи, в чем-то на современную компьютерную графику или постеры к фильмам.

Важно, что он не баламутит реальность, когда хочет ее по-своему взбодрить, а наводит на резкость, расставляет акценты с той долей вкуса, чтобы было эффектно, доходчиво и невычурно.

Вот как он делал свою «Весну»: «Было солнце. Точка. Как в школах диктовали. Вся картина писалась ради синего цвета на сугробах внизу. Он очень красивый. Но ведь он красивый не сам по себе, а он красивый от того, что его окружает. Все изначально было не так, как впоследствии на работе. Я написал синюю тень на снегу, но она не работала. Я стал думать, в чем причина. Начал двигать, перемещать. Осветил посильнее зеленый дом с краю, и он сразу синее пятно поддержал. Другой дом, который желтый, я приблизил, сделал крупнее. Облака нарисовал – хотя я редко их вообще-то рисую: они сами по себе очень быстро меняются, – а тут я их успел задержать. Мне нравится все делать на одном дыхании, на первом впечатлении, и от него никуда далеко не перешагивать. Пусть все будет так, как в изначальный момент удивления, радости, – даже если на самом деле все уже по-другому стало: и облака улетели, и весна закончилась», – делится Цуканов своими размышлениями о том, с чего он начинал и к чему приходит. Ему стукнуло сорок.

«В картине я стараюсь найти и выделить главное, а второстепенное убавляю, но на самом деле, когда главное выделено, оно и остальное за собой вытягивает, чего и не вытащишь никак иначе. Я много думал, что я делаю и как, а мне говорят: „Ты не то совсем делаешь“, – и опять все не сходится, опять все без толку».

«Я ничего в жизни не рассчитывал. Я только очень хотел стать художником. А выходит так, что надо было рассчитывать, потому что это тупик какой-то – быть сейчас художником», – говорит Максим.

В его личности есть что-то донкихотское, намертво припаянное к прежней большой традиции, но при этом не кажущееся отжившим и допотопным.

Живопись у него ультимативная, праздничная – мол, сейчас я вам задам, сейчас покажу!

Но агрессии в работах нет, как нет и враждующего антагонизма или скучной, однообразной гармонии, зажеванного благообразия, – всегда что-то выделено, что-то поставлено на передний план, а что-то за ним гонится, опережает, танцует, поражает цель.

О нем

Вячеслав Ершов:

«Цуканов – реалист, ничего не сочиняет, все пишет с натуры, но он применяет модернистские ходы – в них он композитор. Ему не нужны посторонние метафоры – обходится тем, что есть перед глазами. Раньше он трамваи красил, жил довольно бедно – скромный был, застенчивый, но при этом независимый. Я у него преподавал. Он в худучилище поступил – я даже интонацию помню, как он сказал: „Меня зовут Цуканов“. У него песня была любимая: „Есть только миг между прошлым и будущим, / Именно он называется жизнь“. А потом не знаю, что с ним произошло, – мы давно не виделись».

Он о себе