Книга про Иваново (город incognito)

– Начнем традиционной фразой: с детства я любил рисовать. А любил я рисовать, потому что рисовал отец. Он не был художником в профессиональном смысле. Большую часть жизни отец работал редактором газеты на текстильном комбинате в Кинешме, но, как потом выяснилось, в молодости у него было стремление стать живописцем. Время было тяжелое, обстоятельства непростые – мать, сестра, надо было минимально обустраивать жизнь, и пришлось ему идти, естественно, не в художники, а зарабатывать деньги. Потом армия, война – тут уже совсем по-другому перевернулось, но заглушенное желание и страсть рисовать в нем сохранялись, и он мне рассказывал, показывал все, чему вприглядку научился: как краски смешивать, свет и тень накладывать. Когда после восьмого класса мне настала пора что-то в жизни выбирать, он склонял меня к тому, чтоб идти на художника. Мы жили в Кинешме, а мне совершенно не хотелось уезжать из дома, вернее, из Кинешмы – одному, в чужую жизнь. В последний момент я испугался и сказал: «Нет, никуда я не поеду – буду оканчивать школу». Отец по сути силой отвез меня в Иваново и заставил поступать в художественное училище. Когда я шел узнавать результаты экзаменационных испытаний, мне так хотелось, чтоб меня не взяли! Я уже мысленно представлял, как вернусь домой, а там все родное – товарищи, овраги, Волга… Но взяли. И потом я был благодарен отцу за его волевое участие в решении моей судьбы.

– Как вы пришли к гобелену? Обычно молодежь любит скорость, а гобелен – достаточно кропотливая штука. Маслом быстрее добиться результата.

– Вероятно, есть что-то в характере – неспешность, основательность, некая дотошность. К третьему курсу я уже четко определился, что буду художником – не важно, по какой специальности. Любым. Мы жили впятером на съемной квартире, и к нам в гости иногда заворачивал один знакомый, который учился в Строгановке на «тканях», где много времени уделяется гобелену. Он очень красочно и воодушевленно об этом рассказывал. Мы ездили к нему в гости, я видел работы, и сам материал – не исполнение, а готовый результат – лег на душу. Я ходил на выставки и про себя отмечал – ну живопись живописью, там все ясно: хорошая, плохая, – а любой гобелен меня захватывал своей материальностью. После училища я пошел в армию, после нее начал немного выставляться живописными картинками, но как-то в одном журнале мне попалась статья о том, как «на коленке» сделать гобелен. Что-то соединилось с моими прежними затеями. Я сделал по журналу небольшую работу, и поехало-покатилось.

– Какой гобелен считаете первой настоящей удачей?

– «Цвета революции». Это не то что тема работы, а скорее привязка названия к тому, что получилось.

– Надо было как-то назвать, и вы назвали?

– Да. Гобелен затевался без всякой темы – придумался моментально.

– Как вы на тот момент относились к советской идеологии?

– Это было начало восьмидесятых, и тогда я относился к ней уже иронично, хотя в школе у меня не возникало никаких сомнений относительно уместности этой идеи – отец был правильный, закаленный коммунист. Когда началась вся байда с перестройкой, я воспринимал ее как свежее, яркое и нужное явление, но ярым или просто активным противником советской власти я не был никогда.

– Вы как художник застали и СССР, и анархию девяностых, и наше относительно комфортабельное и застойное время. Когда, по вашим ощущениям, было тяжелее?

– Тяжесть разная в разные времена. В девяностых она была чисто материальная, а в советские… Декоративное искусство хорошо тем, что идеологическое давление на нем не так сильно сказывается. По большому счету я политики не касался.

– А к нынешней власти и ситуации как относитесь?

– Ну что-то там шевелится, что-то решается, а я только говорю – да переживем. Всякое переживали. Уж мы-то переживали, а если про страну говорить, то и похлеще было.

Лукоморье из ниток

– Откуда столько рыб и птиц на ваших работах?

– Летать и плавать охота.

– Но у вас же еще и полулюди, полуптицы, какие-то странные, мифологические существа, похожие на древних языческих богов. Что вас завораживает в этих образах?