Книга про Иваново (город incognito)

– Когда перед вами нетронутый холст, как выбирается первый цвет?

– Мы по этому поводу не раз говорили с умершим Мезером, и я с ним согласен: самый первый удар в холст – самый важный, он задает смотрение дальше, потому что я уже гляжу на него и от него отталкиваюсь: правильно или неправильно… Если это хорошо, то оно и прозвучит хорошо, в нем может проговориться уже некий смысл, а любая заранее заданная идея приведет к идеологии. Когда ты предлагаешь не от темы, не от переживания, не от мысли, а как бы невесть от чего, первый удар может многое решить. Он не то что бессознательный, а… незапрограммированный. Одним словом, должно что-то щелкнуть у тебя, чтобы подойти и начать работу. А вообще, это белое пространство человечеству лучше не трогать, не заниматься им. Как только мы начинаем входить в эту пахоту, мы предлагаем обустройство этого, и самое страшное, что, колонизируя белую чистоту, мы для нее экологически вредны – своими предложениями, своими высказываниями. Мы губим эту целину первозданную.

– Вы совсем все запутали. То у вас плохо, что нет никакого «высказывания и предложения»; теперь, по-вашему, плохо, когда это «высказывание и предложение» у человека возникает. Творчество – это уход из райского сада или возвращение в него?

– Творчество – это исповедничество. Из художника должна быть исключена всякая идеологема, позерство, желание прокричать, понравиться… Он должен исповедать самого себя – со всем безобразием, которое у него внутри. Более того, если он честно подходит, на картине эта подноготная обязательно скажется. Профессиональный художник ее увидит.

– А должен художник чувствовать свою социальную ответственность?

– Нет. Он должен относительно самой работы нести правдивость изложения, изъявления той правды, которая тебя и зовет к работе.

– Одна моя знакомая сказала, что если долго смотреть на ваши картины, у нее начинает болеть голова.

– Это от меня-то? Пусть она Филонова посмотрит. От Филонова у нее башка вообще треснет!

– А у вас самого голова не болит?

– Нет, меня только радуют те находки, которые были во время работы, то живописное безумие, которое там возникло. Просто поражаешься, какой восторг иногда бывает. Я не знаю, как удалось. Мне в этом отношении очень нравится Рембрандт – у него цветовая структура настолько сложная, настолько глубокая, что подходишь, допустим, к его «Старику», и ты уже на холст не смотришь, не смотришь, как сделано. Ты вообще смотришь на него… не на него, а в какую-то глубину самого себя. Ты стоишь в этом молчании и какую-то жизнь в себе ощущаешь от этой встречи.

– Ваш педагог Борис Угаров привил вам идею того, что «надо идти в народ, поднимать глубинку», а вы потом в ней разочаровались. Или нет?

– Вообще-то Борис Сергеич мне такого мандата не давал.

– Но ориентировал.

– Да. Какая-то педагогическая вожжа во мне существует. Я по натуре педагог, и когда окончил Репинскую академию, у меня было большое внутреннее желание преподавать. Сразу. Я не хотел убегать ни в какое творчество, я хотел отдавать то, что освоил, изучил. Мне нравилась идея пойти в преподаватели, но прошло время, и я понял, что педагогика что-то во мне останавливает, мешает чему-то осуществиться. У меня классическое образование. Оно закабаляет, с одной стороны… Прорваться к настоящему зрению – этому нигде не учат, а это самое главное.

– Как вы отказались от наработанных, классических приемов? Раньше писали вполне по-человечески: если лицо, значит, это охра, а сейчас у вас лица – то синие, то красные.

– Долго отказывался. Мировоззренчески это очень трудно. У меня сломался принцип – не ты рождаешь, как я раньше думал, а сами краски, живописное пространство рождается в «предмет». До сих пор есть художники, которые холст заселяют предметами, и есть те, которые саму живописную магму переводят в «предметность», – это разные подходы, и мне второй ближе.

Уход в глубину