Криминальный диагноз

Я когда Наташку первый раз увидел, чуть дара речи не лишился. Не скажу, что влюбился с первого взгляда, но захотел ее безумно. Было в ней что-то особенное, и дело тут не в глазах там или улыбке, как крапают всякие поэты. Просто…

Черт, это я приврал, конечно. Все не так было. Проще все. Не знаю даже точно, разглядел ли я в ней что-нибудь особенное. Я ведь баб, считай, два года не видел. Не видел, не говоря уж о чем таком. Разрядиться так, как это принято у блатных, меня не тянуло, а так, как бывало в школьные годы, — не представлялось возможным: все ведь на виду, даже сортир на сорок очёк.

А тут приезжает ко мне молодая девчонка. Ничего особенного, но симпатичная, веселая такая. Ведет себя нормально, не то что заезжие журналисты: озираются, принюхиваются, прислушиваются, ото всего шарахаются.

Я, пока не понял, что она именно ко мне приехала, и не среагировал почти. Знаете, вырабатывается такая защитная реакция. Время от времени ведь появляются там женщины. Журналистки те же, отмороженные правозащитницы из комитетов разных, адвокатессы бывают. Они все как бы вне игры. Ну, как те телки по телевизору — поулюлюкаешь со всеми, почмокаешь и забудешь про нее. Когда ты точно знаешь, что с ней тебе ничего не светит, то лучше заставить себя забыть, что на воле вы ходили в баню по разным дням. Чего зря себя растравлять?

А то, что мужики в заключении на всех подряд кидаются, — враки. Тяжело, конечно, приходится, выкручиваются, кто как умеет, но такого, как рассказывают… Не знаю, не видел. Нет, есть, не спорю, уникумы, которым все равно, на кого лаять, но это по большей части сморщенные щербозубые дедки, прогнившие в бараках. С ними уже и не поймешь: то ли у них донжуанские закидоны с голодухи, то ли срабатывает рефлекс поднимать бури во всех подряд стаканах, то ли мозги у них высохли даже больше, чем кожа на руках, и уже хрен разберешь, что там ими движет. Один такой урка добрал себе десятку за то, что взобрался на какую-то поселенку восьмидесяти лет от роду. Говорят, сделать ничего толком он не смог, но руку и три ребра ей сломал — «тяжкие телесные».

Так что я когда Наташку увидел, то в первую минуту у меня тот самый защитный рефлекс и сработал: ну, девка и девка.

А она сидит передо мной на табуреточке. Джинсы, кроссовки, балахон с ветряными мельницами и надписями. Сидит себе, как в кафешке: ногу на ногу закинула, головой лениво так по сторонам крутит. И взгляд не такой, как у всех этих деятельниц, что приезжали раньше. Вот это я точно сразу заметил! Взгляд у нее был как у ребенка, которого привели в незнакомый дом. Хотя что там у нас разглядывать было?

Я вошел, сел напротив. Это тоже житейская мудрость. Не к чему мне спешить начинать разговор. Лучше здесь посидеть, чем в цехе лесенки клепать. Потом, само собой, бугор будет небо коптить: дескать, давай наверстывай норму! А я что? Стахановец, что ли, знатный? Или я сам попросился на эту свиданку? Так что, бугор, извини-подвинься! Мне спешить некуда.

Девчонка тем временем головой крутить перестала, окинула меня взглядом.

— Привет! — произнесла она так запросто, словно бы я ее бойфренд, пришедший в ту же кафешку угостить пломбиром с вареньем.

Кивнул в ответ. Медленно кивнул, как индийский слон, с достоинством.

— Здравствуйте.

Осаживать эту соплячку я не спешил: зачем мне портить с ней отношения? Мне бы пару часов тут перекантоваться, а там и обед не за горами.

— Ты Олег?

Глупый вопрос. С одной стороны, глупый. Кого вызывала, того и привели. Тут канцелярия четко работает — ошибок не бывает. С другой стороны, чудно. Ты. Запросто так. Даже в лицо меня не знает, а уже «ты». Задело меня это как-то. Ведь вся эта шваль журнально-комитетная к нашему брату строго на «вы», с уважением. Не перебивают никогда, многие грева[1] подгоняли. И ведь дамы-то были постарше и посолидней, а тут дитятко в джинсиках — и тыкает. Впаял бы я ей, если бы не ждали меня за дверьми клепки-заклепки.

— А я Наташа. — И улыбнулась.

Меня как в три котла макнули. Я даже и не стал спрашивать, что за Наташа. Наоборот, удивился, почему сам не сообразил, кто передо мной. И ведь написано у нее на балахоне «Гринпис» на шести языках.

— Мы тут мимо проезжали, я и решила проведать. — И снова улыбнулась. Знаете, не натянуто, не потому, что надо было улыбнуться. Нравилось ей улыбаться.

— Ага. — Очень мне хотелось ей что-нибудь сказать. Как я рад, как я признателен ей за письмо. И — что ты будешь делать! — кроме этого «ага», ничего в башке подобрать не могу.

— А я думала, что тут помрачнее будет.

— Ага. Ты еще там не была, — ткнул я большим пальцем себе за спину. — Там бы тебе, наверное, в самый раз понравилось бы…