Крысиный король

Или Савл. На Савла Фабиан тоже злился. Почему друг не давал о себе знать? Он понимал, что в жизни Савла наверняка происходит что-то невероятное, раз уж он порвал отношения с Фабианом, и это было обидно. И очень хотелось узнать, что же случилось! Иногда он боялся, что Савл умер, что его убила полиция и выдумала эту странную историю, чтобы отвести от себя подозрения, или его втянули во что-то совсем жуткое – тут он вяло фантазировал о «Триадах», об итальянской мафии в Лондоне и черт знает о чем еще – и что его просто устранили.

Часто это казалось ему самым правдоподобным вариантом. Только так можно было объяснить убийство полицейских и побег Савла, но Фабиан не верил, что Савл ему бы ничего не рассказал. Это было совершенно невероятно. Тогда ему приходилось думать, что, может быть, Савл действительно убил всех этих людей и своего отца, а в это Фабиан тоже не верил, но тогда… да что же произошло?

Фабиан оглядел комнату, краски, коробки от кассет, шмотки, диски, постеры, чашки, обертки, пыль, бумажки, книжки, блокноты, ручки, холсты, осколки стекла для скульптур, тарелки, открытки, отстающие обои. Ему было одиноко и грустно.

* * *

Наташа так привыкла к виду из окна, что не замечала его. Это была ее tabula rasa, чистый лист, который можно было заполнить музыкой. Она смотрела на него столько часов и столько дней, особенно после исчезновения Савла и появления Пита, что он как будто превратился в ничто. Наташа почти познала дзен.

Тюлевые занавески, пошлые следы пребывания предыдущего жильца, которые ей было лень убрать. Они слегка колыхались и трепетали по краям. Сквозь ровную белизну видны деревья – как раз там, где ветки отходят от ствола. Зимой ветки голые, черные и жалкие. Сначала прозрачные занавески, потом темные наросты на стволе деревьев, путаница сучьев и толстых веток. За ними горит фонарь.

Когда темнело и шел дождь, Наташа садилась у окна, просовывала голову под занавески и смотрела на фонарь. Его лучи проходили сквозь кроны и освещали каждую веточку. Вокруг фонаря светлел круг веток, и тысячи капель дождя отражали свет. Когда Наташа вертела головой, нимб вокруг фонаря тоже двигался. Фонарь походил на жирного паука в центре древесной паутины.

Сейчас был день, и фонарь не горел. Силуэт его темнел за занавеской, Наташа смотрела на него – и не видела. За фонарем виднелись дома на другой стороне улицы. Детская, маленький кабинет. Кухня. Крыши. Бледная черепица – из комнаты было незаметно, что она красная. За крышами высились другие здания, памятники архитектуры, каких полно в Западном Лондоне. Приземистые, огромные, массивные. А за ними было небо в облаках. Их пышная масса то дергалась, то извивалась, то двигалась, но в целом не менялась совершенно.

Наташа прекрасно знала эту панораму. Если бы что-то изменилось или пропало, она бы сразу же это заметила. Но сейчас она видела, что все как всегда, то есть не видела ничего вообще. Она представляла себе все до малейших деталей, и поэтому пейзаж стал невидимым.

Иногда ей казалось, что она сама плывет в облаках. Она чувствовала себя очень легкой.

Она думала о Савле и думала о свой басовой партии, размышляла, где он может быть, и слышала музыку у себя в голове. Где же Пит? Она хотела услышать его флейту. Пора было записать кое-что для «Города ветров». Она поняла вдруг, что не может сосредоточиться. Она уже несколько дней боялась и тревожилась. Но ей все равно хотелось записать флейту.

Наташа думала только о флейте и даже хотела убрать из комнаты все лишнее. Кровать, телефон, чашки, стоявшие у подушки. Она хотела закрыть дверь, забыть остальную часть квартиры и просто смотреть в окно, прямо сквозь занавеску, как сквозь разбавленное молоко. Ей не нужны были другие звуки, кроме еле уловимого шума с улицы и ее собственного секвенсора, с помощью которого она сплела бы свой «Город ветров».

Пару недель назад, когда звонил Фабиан, она рассказала ему об этом треке, и он тут же пошутил над названием. Типа это что, песня о человеке, который обожрался фасоли, или что-то в этом роде. Она бросила трубку и долго кляла Фабиана, говорила, что он козел и дебил. Она пыталась забыть про эту шутку или взглянуть на нее его глазами, но все равно считала, что он неправ. Она стала гораздо хуже думать о Фабиане. Хотя, может быть, нужно просто было дать ему послушать трек.

Услышав слово «ветер», он не мог удержаться от своих детсадовских шуточек. Наташа не понимала этой анальной фиксации. Это все для пацанов. Но как показать ему то, что видела она, когда придумывала это название, когда играла музыку, когда создавала нечто, от чего обрывалось сердце?