Лесная сказка

— Походы люблю, — сказал он со смехотворной робостью. — Только здесь живу по-настоящему. Утомляет город — вечно пропасть ничтожных дел. Сходи в магазин. Сходи в аптеку. Сходи в сберкассу. Сходи в ателье. Получи справку. Почини кран. Поменяй лампочку. Вытряхни ковер. Без конца…

Он смешался и умолк. Измельченную чагу заварили кипятком, Кира артистично подхватила кружку, пахнущую мокрыми опилками, а остальные, предчувствуя потеху, заняли зрительные места; Виктор Иванович принял правила игры: посопротивлялся для виду, но потом подчинился женской воле.

Напоив Виктора Ивановича зельем, Кира вернулась к костру и, выковыривая из посудины приставшую к стенкам массу, обратилась к Герычу, который безмятежно обгрызал вареный початок, некрасиво скаля неровные зубы.

— Хотела спросить, — она заискрила глазами на несчастного, от неожиданности уронившего слюну на ботинок. — Он такой сильный художник, как говорят? Меня тянет к успешным мужикам.

Бориса, который наблюдал ее через поток горячего воздуха, устрашили ее химические губы, полыхающие кровью. Герыч, поправив тыльной стороной кисти уголок рта, сел рядом, спрятав в рукаве, подобно фокуснику, полуобъеденный початок.

— Ко мне тебя не тянет? — спросил он, и Кира усмехнулась:

— К тебе — нет, извини… так он талант?

Вздохнув, Герыч спокойно рассудил:

— Ну, конечно, не такой, как Дали…

Кира прыснула:

— Можно подумать, ты видел Дали.

— Видел, — мягко согласился Герыч, не замечая ее презрительной манеры. — Его привозили на выставку в Берлин.

Кира, отмахиваясь от мошек, проколола собеседника долгим взглядом.

— Ты был в Берлине?

— Видишь, не совсем пропащий, — Герыч кривовато улыбнулся. — Конечно, Берлин — это не Фигерас…

Кира насупилась:

— Что такое Фигерас?..

Голос Герыча, охмурявшего Киру, был так интимен, что Борис, который обстругивал палку, придавая набалдашнику антропоморфный вид, удалился в сторону. Он поискал глазами Галю, но та с Никуней разбирала аптечку, и Борис, обходя стороной мурлыкающую Лиму, отправился на подмогу Брахману, который за поляной, покрытой снытью, тюкал топором сухостой.

Вместе они вырубили жердины для санузла. Пока они возились с постройкой, Виктора Ивановича улестили сменить гнев на милость, — он перебежками, на четвереньках подобрался к Лиме, и уязвленный Борис краем глаза наблюдал, как строптивая девушка выслушивала мэтра, словно заколдованная.

Сначала Виктор Иванович не совладал со своей честностью.

— Непрофессионально! — рычал он, размахивая руками. — Сейчас мерзкий век не-про-фес-си-о-на-лиз-ма! Всякий мнит себя спецом!..

Лима это снесла. Виктор Иванович пригляделся к ее каракулям и поправил уверенной, несмотря на его плачевное состояние, рукой Лимину работу.

— Главное — видеть жизнь! — говорил он самодовольно, приобняв Лиму за хилые плечи. — Глаз нужен верный. Найти, увидеть… взять ракурс! Вещь должна дымиться… кровью, сырым мясом — на разрыв аорты! Писал тут портрет в одной нацреспублике… начальник их ОБХСС пристал: нарисуй жену. Выходит супруга — позировать. Женщина средних лет, тонкая красота, изумительные черты… а в глазах жизни нет — убитые, потухшие глаза. И на декольте — бриллианты, каких нет в Алмазном фонде. Я говорю: поймите, это я нарисовать, как есть, не могу, хоть режьте, — ушла, переоделась, возвращается. Все не слава богу: на шее — антикварное золотое ожерелье с резными камнями такой работы, что в любом музее локти бы кусали. Плюнул: черт с вами, упрощу резьбу — сердолики и сердолики, ладно. Но лицо, понимаешь: там и трагедия, и история — и все разом. Там жизнь! А у тебя что — вот это, вот это, вот это… все у вас, куда ни посмотришь, — то мышата, то чижата…

Он долго убеждал и заговаривал притихшую Лиму, которая расслабила спину и лишь иногда пробегала по бугристому лицу Виктора Ивановича зачарованным, но невидящим взглядом. В целом эти двое иллюстрировали мирных собеседников, довольных друг другом. Казалось, что Виктору Ивановичу понравилось преподавать урок благодарной аудитории, и у всех отлегло, что он подружился с Лимой. Только ревнивая Кира бросила издалека:

— Чудо, расскажи, сколько горошков на ленинском галстуке рисуешь?

А Виктор Иванович благодушно отмахнулся:

— Уйди, язва.

Наблюдая похорошевшего Виктора Ивановича, Борис подумал, что завтра они все же тронутся в путь, а дальше — как кривая вывезет. Если он здесь, то в этом есть какой-то промысел. Сгустился вечер, костер потрескивал, вокруг сидели, занятые делами, чужие люди, с которыми Бориса ничего не связывало. Потом раздался еле слышный вой, и Борис, проникаясь этим берущим за душу звуком, пригорюнился. Он угадывал, что вот-вот грядет массовый сеанс певческой психотерапии и что он опять, против воли, почти полюбит проклятого Кэпа, изумляющего мир силой, мужеством, умениями и блестящими дарованиями.