Глядя на тщедушного человека со светлыми усиками, Борис радовался, что нашел союзника, удивляясь лишь способу мести, который выбрал брошенный бедолага. Выслеживать жену в лесу в одиночку, с риском нарваться если не на медведя — это был самый экзотический расклад, — но на кабана, на лося, на ту же гадюку… Растерявшийся Борис решил, что несчастный попросту обезумел, а парень просительно вытянул руки.
— Ей нельзя рисовать, категорически нельзя, нервная система не выдерживает — в прошлом году она после похода месяц лежала в Кащенко… он не понимает, что убивает ее этими воззваниями к творчеству… для него игрушка — молодая дурочка, в рот ему глядит, — а она не может, не может — ей нужна спокойная жизнь, без волнений, а не скачки по лесам… со здоровыми кретинами, которых об дорогу не расшибешь. Им все с гуся вода, без обид, — но ты же видел, там одна извилина в башке на всю кодлу, а она тяжелобольной человек… я ее из петли вытаскивал, она два месяца во сне разговаривала…
— Что ты хочешь? — выдавил Борис.
Он уже был готов силой вывести Лиму к супругу, но тот наотрез отказался.
— Нет-нет… если она ударится в истерику, это психоз… я ее по лесу не найду. Только прошу: не говори… никому не говори.
Борис, которого словно окатили помоями, повернул обратно. Он шел, не разбирая дороги, топтал грибы и отбрасывал в стороны ветки. Он как-то остро понял, что его затея — идиотская и что помощи ждать неоткуда. По его лицу текли капли. Он остановился. Еще капля стукнула по лбу — пошел дождь. Галя испуганно повисла на его руке.
— Послышалось, — сказал Борис деревянным голосом. — Может, лиса…
— Лиса? — переспросила Галя. — Нам только бешенства не хватало…
У костра собирали посуду, снимали тряпки, разворачивали над бревнами полиэтилен. Виктор Иванович прыгал между лужами, как лягушка, унося ноги от ливня.
Ночью, лежа в палатке и морщась от плесени, особенно раздражавшей ноздри, Борис превозмогал гадливость и стыд. Капли барабанили по тенту, их затейливый ритм складывался в воображаемый голос, который, урча и долдоня слова на тарабарском языке, сообщал вести, которых Борис не разбирал; потом мир замолчал, раздавленный храпом Виктора Ивановича. Над палаткой скрипели и стонали ветки, и Борис уже гнушался намерений, с которыми он планировал для Кэпа изощренную месть. Все было и сложнее, и проще одновременно. Ему уже казалось, что судьба загнала его в поход, чтобы погубить… и что именно Кэпу покровительствуют некие силы. Раздосадованная Галя отвернулась от него к стенке, и под другим боком елозил, как гусеница, Игорек, которому было холодно и мокро. Потом где-то образовались лужа, куда с раздражающе правильным ритмом падала каждую минуту капля; и еще Борису послышалось в шуме дождя, что кто-то тихо и заунывно плачет, — или свистел ветер, и тогда Борису казалось, что он, спеленатый, лежит в трюме корабля, захваченного штормом.
Он с трудом заснул. Под утро дождь перестал, и Борис услышал, как что-то постукивает и хрупает. Насторожившись, что Лимин муж-лазутчик все-таки проник в лагерь, он выглянул из палатки, встречая умытые цветки вероники, на которых сидели голубые горошины воды. Солнце било в глаза. Неистовая жизнь кипела после бури в каждом листе. Виктор Иванович сидел над кострищем и что-то жрал, сгорбившись и воровато зыркая по сторонам. Борис заполз обратно, долго согревался и под чавканье Виктора Ивановича, обрамленное птичьим пересвистом, заснул так крепко, что проснулся с тяжелой головой и обнаружил, что в палатке никого.
Паучок, спустившийся с брезентового потолка на серебристой нитке, сучил лапками, конструируя свою сетку под суету, которая доносилась из-за тента, и в голосах чуткий, как разведчик в стане врагов, Борис разобрал испуг.
— Что ты ей сказал, Чудо? — тихо, но жутко напирал Кэп на Виктора Ивановича, которого, впрочем, трудно было пронять словами.
— Что у нее все впереди, — рапортовал тот, как солдат на построении. — Что надо учиться. Кэп, будь справедлив. Я не мог сказать, что она рисует, как Леонардо.
В палатку вторглась Галина голова, пахнущая гарью.
— Вставай, — простуженно сказала Галя. — Не было забот… Лимка пропала.
— Только весь вечер плакала и говорила, что не станет художницей, — настаивал Кэп. — И не надо было называть ее сикильдявкой.
Виктор Иванович хорохорился. Его голос, который вчера дрожал от немочи, окреп и прямо-таки звенел от напора.
— А кто она… сикильдявка и есть, — он пошел в атаку. — Не надо, Кэп, искать крайнего. Это ваши разборки — ты сам с ней вчера поругался. Кто рычал на нее, аки зверь в пустыне?.. Воот, а я, получается, как козел отпущения…
Борис вылез из палатки. Бодрый и осанистый Виктор Иванович в стойке бойцового петуха разворачивал плечи перед осунувшимся Кэпом. Подошел Помор, раскачиваясь, как матрос на палубе, — сбросил телогрейку, потряс головой и мрачно заявил:
— Бутылку водки сперли — ты, что ли, Чудо, лазил? Какого черта — не на баловство тащу, у местных наличные не в ходу… ну-ка, дыхни.
Виктор Иванович подпрыгнул от негодования и обиды.