Лесная сказка

Борис гадал, что будет дальше. Лес вокруг был нездоровый, прелый, гнилой, и опасные животные, которые пренебрегали трясиной, не встречались — только раз попалась греющаяся на солнышке гадюка, кое-где валялись катышки помета — видимо, заяц — и за ветку зацепился клок шерсти, принадлежность которой Борис, далекий от биологии, не определил.

Когда выбрались на поляну, обсыпанную сизой цветочной пылью, Кэп, потерявший надежду заткнуть фонтан, прогнал от себя Виктора Ивановича, но тот прибился к Помору, и до Бориса доносились очередные былины сего времени.

— Уважаю, Помор, — говорил Виктор Иванович, напарываясь на сучья, топая ногами и чертыхаясь. — Сразу видно: ты мужик. Кэп умеет подбирать друзей, у него не отнять… любому нужна поддержка — крепкое плечо. Это истина, выстраданная кровью, — говорю тебе как художник, потому что художнику в первую очередь требуется опора… протекция, если угодно. Мы народ шаткий, зависимый — и не та сейчас эпоха — гнусность… Раньше был Лоренцо Медичи или Третьяков Павел Михайлович, который галерею построил… честь ему и хвала, но сейчас-то? Личные кубышки у нас запрещены законодательно, а кто меценат и чуткий ценитель — райком партии? Передвижникам было легко, а попробовали бы с чиновниками по культуре разговаривать, от сохи… ему волка из мультфильма "Ну, погоди!" изобразишь, он радуется как ребенок, а кто тонко чувствует — на вес золота, за таким охота с фонарями и собаками… его найти, как в сельпо — американские джинсы. Но есть, не все потеряно… знаю мецената, Помор, он Гуггенхайму сто очков вперед даст, — не обижайся, лучше вашей полуобразованной мелюзги, которая, кроме Шишкина в учебнике "Родная речь", ничего не видела, — потому что человек прикоснулся к беде и прочувствовал — трудной судьбы человек, почти вор в законе… сидел восемь лет, а не скажешь, Помор, — аристократ, манеры безупречные, изысканный, как великий князь. Только в глаза упаси боже смотреть — глаза убийцы, демонические глаза из бездны… размажет, как моль, и не поморщится. Но когда с цельными личностями встречаешься, Помор, веришь, что не все в отечестве потеряно… есть порох в пороховницах, а не одна серость беспросветная с плакатами к Первому мая…

Воркование Виктора Ивановича растекалось по зелени, а над головами, в головокружительной высоте, все гудели сосновые кроны; потом Борис, который двигался на голос, не глядя, вылетел на опушку, где из ослепительной зелени торчали ядовитые шляпки мухоморов с сахарными оспинами, — россыпи, дорожки и буйные колонии, — а на середине одиноко стоял сам Виктор Иванович и, выпучив глаза, озирался по сторонам.

— Ишь ты… — удивлялся он, любуясь живописным зрелищем. — Коряки их употребляют… говорят, на мужскую силу действует, но мы не пробовали — побоялись…

И он, горя задором разрушения, закружил по опушке, топча поганую мякоть и неуклюже, как слон, разметывая ботинком пунцовые шляпки.

Помор, которому быстро надоел незваный попутчик, где-то затерялся, и, когда вся группа, передохнув, атаковала стрелки кипрея, Виктор Иванович приклеился к флегматичному Брахману, который, казалось, вообще не замечал говорящего довеска.

Чеканный профиль Брахмана с тонкой линией носа мелькал среди березового подроста, а Виктор Иванович бежал следом, и злорадный Борис заметил, что художнику изрядно доставалось от хлещущих по лицу веток. Эти ветки коварный Брахман отводил в сторону хитро, только от себя, и бумеранг прилетал прямиком в Виктора Ивановича, который терпел издевательства, по-прежнему захлебываясь словами.