Лесная сказка

Клепа приволок еще воды, но, пока Никуня не унималась, он волновался, занимался женой, и из него был плохой дежурный, — Галя самостоятельно, с неуклюжей помощью Бориса, не искушенного в кулинарии, сварила суп и испекла в костре угольную картошку; головешки напомнили Никуне нечто, ассоциировавшееся с сегодняшним происшествием, она опять заплакала. Когда все расползлись по палаткам, в лагере еще долго бубнил Клепа, который всерьез убеждал жену не уходить никуда среди ночи, и потом наступила затхлая, зловещая тишина, и даже не слишком впечатлительному, но измотанному жутким днем Борису, который отметил свечение в небе, показалось, когда он залез в палатку, что все погрузились в космическую шахту и что ее дно валится в пустоту. Козодой частил истошно, с предсмертной тоской, будто его резали ножом, — его треск усиливали сосновые стоны, в которых Борису мерещился вой, пропадавший, когда замолкала трещотка козодоя. Потом душераздирающе заухала сова, захлопали крылья, кто-то взвизгнул — бессловесно, не по-человечески, но драматично, — и лес задышал воспаленно и тяжело, словно человек, которому наступили на горло. Борис и сам задыхался в вонючей палатке. Раздосадованный, выбитый из колеи, он искал в душе сострадание к Лиме — или, во всяком случае, эгоистичный страх, который вызывает нелепая смерть молодого существа, — но в душе было пусто, и он сам не понимал, отчего он равнодушен к судьбе своеобразной девушки. Потом кто-то пнул пустую консервную банку, а женский голос глумливо хихикнул. Виктор Иванович присвистывал, но не храпел — Борису показалось, что и не спал, но гадать, мучается ли знаменитый художник новым недугом, который последует за абстинентным синдромом, он не хотел. Он устал от Виктора Ивановича, его утомили эти посторонние, не симпатичные ему люди, и ему, видевшему, что затея, куда он ввязался по глупости, превратилась в кошмар, хотелось, чтобы кошмар прекратился.

Утром Борис проснулся от неестественного смеха и, вспомнив ужас прошлого дня, решил, что это нервное, тем более что смех был неприятный — кто-то ржал визгливо, подвывая, как гиена.

Выяснив, что это смеется довольный Герыч, Борис пожалел, что день начался с убогой картины — дубоватое лицо весельчака безобразно кривилось, свинячьи глазки поблескивали. Зрелище было странное, Герыч не умел смеяться — или не привык, или закоченевшие лицевые мышцы не давали ему изобразить нормальную улыбку.

— Это замечательный прибор, — запальчиво рассказывал он, дергая уголками рта, как параличный; Брахман, сидевший к нему ближе всех, украдкой вытирал брызги, которыми Герыч обдавал слушателей. — После выставки через два дня президент фирмы "Мираж" прилетел в Москву! При том что делали мы его не с нуля, а было дважды тяжело, фору следовало дать: мы стартовали на базе другой культуры производства… вернее, у нас культура производства отсутствовала. Нужно было преодолеть эту чертову инерцию, отобрать вменяемый народ, чтобы не надо подгонять поллитровками и пузыриками, — с руками и с головой одновременно. Подбери в наших условиях таких работяг!..

В отличие от Клепы, не жалующего большие проекты, Герыч был не против значимых дел, но хвастался именно сейчас, — он, неповоротливый, как кукла, с шизофренической настойчивостью твердил о работе и о приборах, хотя ему хотелось хвастаться другим, и в его восторженных словах звучал совершенно другой смысл.

Ночь выдалась бессонной; туристы ползали по лагерю, как зимние мухи, напоминая призраков, и развязный Герыч, которого мало кто слушал, смотрелся зловеще. Внимал этому монологу один Виктор Иванович, поскучневший и растерявший весь кураж: он, с лицом, усеянным комариными укусами, поджимал губы и зяб в тонкой болонье, но уже не как больной, а как вполне здоровый, и Борис не сразу узнал знаменитого художника, который вдруг подобрался, как нормальный, хотя и сильно озабоченный чем-то человек.

Он, собирая губы в трубочку, слушал хвастливого Герыча, которого распирали чувства к неведомому прибору. Потом Герыча позвали колоть дрова, и тот, вскочив, ускакал в кусты прыжками, пытаясь поигрывать топором.

Виктор Иванович все мучил губы. Поделился с Игорьком:

— Вроде получшало мне, Игоряша.

— Слава богу, — бросил тот.

Виктор Иванович остановил на персональном спутнике серьезный, без буйного блеска недавних дней, взгляд.

— Надо что-то делать, Игоряша, — проговорил он многозначительно. Раздавил мошку на щеке и покачал головой. — Попали мы здорово с тобой, да? Вот вовремя явился мент… у них чутье, у деревенских, — от сохи. Так бы растворились в голубой дали, и пойди докажи… а теперь смысла нет делать ноги. Доказывай сам, что не верблюд.

Игорек рассеянно улыбался, отводя в сторону мыльные глаза, — но Виктор Иванович понимал его без слов.

— Завели Сусанины, вашу мать, — делился Виктор Иванович. — Надо выбираться… ты видел, что там с ней? Повреждения… на голове, на лице… есть?.. Вот же — из огня да в полымя. Похоже, надо всех впрягать — и адвокатов, и этого… из прокуратуры.