Лирика. Автобиографическая проза

Язвительны прекрасных глаз лучи,
Пронзенному нет помощи целебной
Ни за морем, ни в силе трав волшебной.
Болящему от них — они ж врачи.

Кто скажет мне: «Довольно, замолчи!

Все об одной поет твой гимн хвалебный!» —
Пусть не меня винит, — их зной враждебный,
Что иссушил другой любви ключи.

Творите вы, глаза, непобедимым

Оружие, что точит мой тиран,[49]
И стонут все под игом нестерпимым.

Уж в пепл истлел пожар сердечных ран;

Что ж день и ночь лучом неотвратимым
Вы жжете грудь? И петь вас — я ж избран.

LXXVI

Амур, прибегнув к льстивому обману,
Меня в темницу древнюю завлек
И ключ доверил, заперев замок,
Моей врагине, моему тирану.

Коварному осуществиться плану

Я сам по легковерию помог.
Бежать! — но к горлу подступил комок,
Хочу воспрять — и страшно, что воспряну.

И вот гремлю обрывками цепей,

В глазах потухших можно без запинки
Трагедию прочесть души моей.

Ты скажешь, не увидев ни кровинки

В моем лице: «Он мертвеца бледней —
Хоть нынче по нему справляй поминки!»

LXXVII

Меж созданных великим Поликлетом[50]
И гениями всех минувших лет —
Меж лиц прекрасных не было и нет
Сравнимых с ним, стократно мной воспетым,

Но мой Симоне был в раю — он светом

Иных небес подвигнут и согрет,
Иной страны, где та пришла на свет,
Чей образ обессмертил он портретом.

Нам этот лик прекрасный говорит,

Что на Земле — небес она жилица,
Тех лучших мест, где плотью дух не скрыт,

И что такой портрет не мог родиться,

Когда художник с неземных орбит
Сошел сюда — на смертных жен дивиться.

LXXVIII

Когда, восторгом движимый моим,
Симоне замышлял свое творенье,
О если б он, в высоком устремленье,
Дал голос ей и дух чертам живым.

Я гнал бы грусть, приглядываясь к ним

Что любо всем, того я ждал в волненье,
Хотя дарит она успокоенье
И благостна, как божий херувим.

Беседой с ней я часто ободрен

И взором неизменно благосклонным.
Но все без слов... А на заре времен

Богов благословлял Пигмалион.

Хоть раз бы с ней блаженствовать, как он
Блаженствовал с кумиром оживленным.

LXXIX

Когда любви четырнадцатый год
В конце таким же, как вначале, будет,
Не облегчит никто моих невзгод,
Никто горячей страсти не остудит.

Амур вздохнуть свободно не дает

И мысли к одному предмету нудит,
Я изнемог: мой бедный взгляд влечет
Все время та, что скорбь во мне лишь будит.

Я потому и таю с каждым днем,

Чего не видит посторонний взор,
Но не ее, что шлет за мукой муку.

Я дотянул с трудом до этих пор;

Когда конец — не ведаю о том,
Но с жизнью чую близкую разлуку.

LXXXI