Лирика. Автобиографическая проза

Что ж, в том же духе продолжай, покуда[74]
Небесного огня не навлекла!
Ты бедностью былой пренебрегла,
Ты богатеешь — а другому худо.

Вся мерзость на земле идет отсюда,

Весь мир опутан щупальцами зла,
Ты ставишь роскошь во главу угла,
Презренная раба вина[75] и блуда.

Здесь старики и девы Сатане

Обязаны, резвясь, игривым ладом,
Огнем и зеркалами на стене.

А ведь тебя секло дождем и градом,

Раздетую, босую на стерне.
Теперь ты Бога оскорбляешь смрадом.

CXXXVII

В мех скряга Вавилон так вбил громаду
Зол, мерзких преступлений и порока,
Что лопнул он; богов стал чтить высоко:
Венеру с Вакхом, Зевса и Палладу.[76]

Жду правых дел, — нет сил, нет с мукой сладу:

Вот нового султана видит око,[77] —
Придет и оснует (дождусь ли срока?)
Един престол и даст его Багдаду.

Кумиров здесь осколки в прах сметутся,

Чертогов тех, что небесам грозили,
Вельможи алчные огнем пожрутся.

А души те, что с доблестью дружили,

Наследят мир; тогда узрим — вернутся
Век золотой, деяний древних были.

CXXXVIII

Исток страданий, ярости притон,
Храм ересей, начетчик кривосудам,
Плач, вопль и стон вздымаешь гулом, гудом,
Весь — ложь и зло; был Рим, стал Вавилон.

Тюрьма обманов кузня, где закон:

Плодясь, зло пухнет, мрет добро под спудом;
Ад для живых; великим будет чудом,
Христом самим коль будешь пощажен.

Построен в чистой бедности убогой,

Рог на своих строителей вздымаешь
Бесстыдной девкой; в чем же твой расчет?

Или в разврате? Или в силе многой

Богатств приблудных? Константина ль чаешь?[78]
Тебя спасет бедняк — его народ.

CXXXIX

Когда желанье расправляет крылья,[79]
Которым к вам я, о друзья, влеком,
Отвлечь Фортуна рада пустяком
И делает напрасными усилья.

Но сердце, хоть от вас за много миль я,

Летит туда, где море языком
Вдается в дол, где солнечно кругом.
Я слез моих не удержал обилья.

Позавчера опять расставшись с ним:

Оно — свободно, я же — под конвоем,
В Египет — я, оно — в Ерусалим.[80]

И расставанье тяжело обоим:

Давно мы убедились, что двоим
Нам наслаждаться не дано покоем.

CXL

Амур, что правит мыслями и снами
И в сердце пребывает, как в столице,
Готов и на чело мое пробиться,
И стать во всеоружье над бровями.

Но та, что буйно вспыхнувшее пламя

Терпеньем и стыдом унять стремится,
Чей разум — неприступная граница,
За нашу дерзость недовольна нами.

И вот Амур показывает спину,

Надежду потеряв, бежит, горюя,
Чтоб затвориться в оболочке тесной.

И я ли повелителя покину?

И час последний с ним не разделю я?
Ах, умереть, любя, — конец чудесный!

CXLI