Лирика. Автобиографическая проза

Какое наважденье, чей увет
Меня бросает безоружным в сечу,
Где лавров я себе не обеспечу,
Где смерть несчастьем будет. Впрочем, нет:

Настолько сладок сердцу ясный свет

Прекрасных глаз, что я и не замечу,
Как смертный час в огне их жарком встречу,
В котором изнываю двадцать лет.

Я чувствую дыханье вечной ночи,

Когда я вижу пламенные очи
Вдали, но если их волшебный взгляд

Найдет меня, сколь мука мне приятна —

Вообразить, не то что молвить внятно,
Бессилен я, как двадцать лет назад.

CCXXII

«О донны, почему, сходясь в часы бесед,[108]
Так одиноки вы и смех звучит уныло?
Где жизнь моя теперь, о, где моя могила?
Ну почему средь вас моей любимой нет?»

«Смеемся и грустим, желанный вспомнив свет,

Подругу милую, которой нас лишила
Ревнивая родня, завистливая сила,
Чьи радости растут по мере наших бед».

«Но душу угнетать дано каким законом?» —

«Душа — она вольна, здесь плоть в тиски взята,
Мы сами эту боль испытываем ныне.

Подспудную печаль подчас прочесть легко нам:

Ведь мы же видели, как меркла красота,
Как влагой полнились глаза твоей святыни».

CCXXIII

Когда златую колесницу в море
Купает Солнце, — с меркнущим эфиром
Мрачится дух тоской. В томленье сиром
Жду первых звезд. Луна встает — и вскоре

Настанет ночь. Невнемлющей все горе

Перескажу. С собой самим и с миром,
Со злой судьбой моей, с моим кумиром
Часы растрачу в долгом разговоре.

Дремы не подманить мне к изголовью;

Без отдыха до утра сердце стонет,
И, слез ключи раскрыв, душа тоскует.

Редеет мгла, и тень Аврора гонит.

Во мне — все мрак!.. Лишь солнце вновь любовью
Мне грудь зажжет и муки уврачует.

CCXXIV

О, если сердце и любовь верны,
Желанья чисты, пламенно томленье,
И пылко благородное влеченье,
И все дороги переплетены;

И если мысли на челе ясны,

Но сбивчивы и темны выраженья,
А вспыхнувшие стыд или смущенье
Смывает бледность до голубизны;

И если с болью, гневом и слезами

Любить другого больше, чем себя,
Я осужден, вздыхая сокрушенно,

Пылать вдали и леденеть пред вами, —

О, если я от этого, любя,
Терплю урон, — на вас вина, Мадонна.

CCXXV

Двенадцать звезд, двенадцать светлых жен,
Веселых и пристойных в разговоре,
И с ними — солнце — в лодке на просторе[109]
Я увидал — и был заворожен.

Нет, ни отплывший за руном Язон,

Ни пастырь, что навлек на Трою горе,[110]
Такой ладьей не бороздили море,
Хотя о них шумят со всех сторон.

Мне встретилась потом их колесница.

Стыдливая Лаура, ангел тихий,
Чудесно пела, сидя в стороне.

Не всякому подобное приснится.

Кто б их ни вез — Автомедонт иль Тифий,[111] —
Завиднее удел не ведом мне.

CCXXVI