Любовные похождения шевалье де Фобласа

— Но вы же сами сказали... — Я повторил слова Дерневаля. Я не знаю, кто эти люди.

— Ну, Фоблас, во всем этом приключении есть что-то странное.

— И я так полагаю.

— Фоблас, это переодетые женщины!

— Бьюсь об заклад, что это женщины.

Дю Портай замолчал и в течение четверти часа опять смотрел на Софи со все возрастающим вниманием. Наконец он указал на Доротею и сказал:

— Она хороша, но другая — он показал на мою милую кузину, и его глаза загорелись, — еще лучше, не правда ли?

— Гораздо лучше.

— И потом ее лицо... ее лицо... — он вздохнул, — оно очаровательно...

Не спуская глаз с моей возлюбленной, дю Портай глубоко задумался и не произнес ни слова до самой Сент-Менегульды. Там, пока почтмейстер приказывал запрягать лошадей и уверял, что его клячи превосходны, дю Портай подошел к Дерневалю и озабоченным тоном спросил его, в родстве ли он с дамами, что спят в нашей карете.

— Их одежды не обманули вас, — отвечал Дерневаль, удивленный не менее меня этим по крайней мере нескромным вопросом, — а потому нужно вам сказать, сударь, что одна из них моя жена, а другая... моя сестра...

— Которая из двух ваша сестра? — продолжал дю Портай.

— Та, которая сидит с этой стороны. — Дерневаль указал на Софи.

— Сударь, у вас прелестная сестра, ее лицо... Поздравляю вас с тем, что у вас такая сестра.

С каждым словом дю Портая мое удивление возрастало. Не знаю, заметил ли это Ловзинский, но он на мгновение отвел меня в сторону и сказал:

— Фоблас, преклонитесь перед великой силой страсти, которая надолго переживает любимое создание. Прелестная сестра Дерневаля необычайно интересует меня. Хотите знать, почему? Мне почудилось, что я снова вижу мою покойную жену, которую оплакиваю каждый день. Да, мой дорогой Фоблас, при первом взгляде на нее я подумал: это Лодоиска. Я повторил то же, внимательнее всмотревшись в черты ее красивого и притягивающего взгляд лица. Да, мой друг, такой явилась мне дочь Пулавского, когда в мужском платье она бежала из Польши со своими отцом и мужем. Тогда Лодоиска была старше, но не менее прекрасна. В этой очаровательной девушке словно ожила моя жена.

Я с тайным наслаждением слушал дю Портая. Хотя я был уверен, что он невольно обманывался насчет природы влечения, которое испытывал к Софи, я не мог не посочувствовать этому доброму человеку, полагая, что даже возраст и опытность не защитили его от опасных чар любви. В то же время я поздравлял себя с полнотой моего счастья, которая избавит меня от тысячи несчастных соперников.

Стемнело, но мы мчались всю ночь. На следующий день, в восемь утра, мы въехали в Люксембург и остановились в лучшей гостинице. Во время короткого завтрака дю Портай осыпал мою милую кузину самыми лестными комплиментами. Он почувствовал, что ему нужно отдохнуть, лишь в ту минуту, когда наши подруги, утомленные долгой дорогой, выразили желание удалиться. Дерневаль вместе с хозяином гостиницы позаботился о нашем размещении, приготовив четыре комнаты — одну для Доротеи и Софи, рядом с ней две для нас с Дерневалем; спальню для дю Портая выбрали в другом конце коридора.

Дерневаль взял Доротею за руку. Ловзинский, опередив меня, подошел к Софи. Он проводил мою возлюбленную до дверей ее комнаты и со вздохом ушел к себе. Едва мы уверились, что он заснул, как вошли в соседнюю комнату. Доротея уже легла в постель. Софи, еще одетая, со слезами на глазах слушала утешения своей подруги. Дерневаль шепотом попросил меня увести ее.

— Пойдем, Софи, пойдем, оставим их. Они так же, как и мы, хотят поговорить.

Я взял ее на руки и отнес в мою комнату. Какая приятная ноша для любовника!

— Значит, правда, — сказала она со слезами, — что первый проступок всегда влечет за собой другие, еще более тяжкие! Значит, правда, что несчастная, обманутая безумной надеждой девушка, которой изменило ее сердце, сделав несколько неосторожных шагов, неминуемо должна нарушить все свои священные обязанности! Зачем я так часто бывала в этой роковой приемной?! Зачем я вас принимала в этом еще более роковом саду?! Ах, я не любила добродетели, раз предпочла ей моего возлюбленного! О, я заслуживаю позора, потому что так легко навлекла его на себя.

— Софи, что ты говоришь! Какие ужасные мысли отравляют твое счастье?

— Мое счастье! Разве я могу наслаждаться счастьем, когда сердце мое полно раскаяния!

— Софи, сегодня же вечером, что бы ни говорил дю Портай, мы едем к Гёрлицу, мы бросимся к ногам твоего отца.

— Никогда, никогда я не осмелюсь явиться перед ним.

— Значит, ты меня не любишь?

— Не люблю! Фоблас, друг мой, Софи, теперь униженная в собственных глазах, скоро будет опозорена и в глазах всей своей семьи. Могла бы она жить, не будь у нее этой любви? Любимый, дорогой, милый, мое раскаяние оскорбляет тебя, мои угрызения совести тебя обижают? Прости меня за раскаяние. В то мгновение, когда моя совесть мучается, мой бедный, слабый рассудок уже уступает роковой страсти.

Софи бросилась в мои объятия, единое ложе приняло нас. И только далеко за полдень мы наконец уснули. Через несколько часов нас разбудил страшный шум.