Любовные похождения шевалье де Фобласа

Французские философы старались предохранить новые идеи от догматизма. Форма их распространения была открытой, ориентированной на непринужденное обсуждение, на аристократические салоны, игравшие большую роль в формировании общественного мнения и новых умонастроений. Ирония, шутливый тон, парадоксальность делали философские идеи ненавязчивыми, развлекательными, вроде того трактата о морали, который легкомысленная героиня повести Кребийона-сына «Сильф» (1730) читает в алькове.

Во второй половине века потребность в новых ценностях перемещает акцент на одухотворенные чувства, дав импульс мощной волне сентиментализма. Именно способность тонко чувствовать становится высшим достоинством человеческой личности и, стало быть, разрушает социальные барьеры, поскольку совершенство воплощает теперь не «галантный человек», а «прекрасная душа». Среди представителей сентиментализма — большей частью писатели незнатного происхождения, испытавшие влияние пиетизма, религиозного движения, распространившегося в протестантских странах (прежде всего в Германии и Англии) и перенесшего внимание на внутренний мир человека, единственное вместилище истины.

Во Франции синонимом сентиментализма стал руссоизм. Фоблас из всех писателей предпочитает Ж.-Ж. Руссо. Он называет маркизу де Б. «маменькой», так же, как Руссо называет в «Исповеди» г-жу де Варанс, которая составляет с ним аналогичную Фобласу и маркизе пару: будучи старше Руссо, эта женщина приобщает его к радостям плотской любви, побуждаемая не столько нежными чувствами, сколько соображениями воспитания молодого человека. Ряд пассажей романа Луве непосредственно отсылает к произведениям Руссо, прежде всего к его роману «Юлия, или Новая Элоиза» (1762) (см. Примечания). Автор «Фобласа» следует также за Руссо, изображая пейзаж, созвучный душевному состоянию героев.

Образ Фобласа включает в определенной мере черты героя сентиментального романа. Он наделен чувствительностью, которая является признаком «прекрасной души», умеет сочувствовать и проливать слезы. Сострадание — один из стимулов, побуждающих его поддерживать любовную связь сразу с несколькими возлюбленными. Луве настаивает на искренности чувств своего героя. От избытка их он может совершить неловкость, забыть о хороших манерах, как во время первой встречи с Софи в приемной монастыря, что соответствует заветам Руссо, который показывает в «Новой Элоизе» на примере своих героев, что неловкость является признаком искренности и непосредственности.

Фобласу близки демократические идеалы, он сочувствует простому народу, нищему адвокату Флорвалю, высмеивает консерватизм, воплощением которого становятся в романе маркиз де Б. и граф де Линьоль, и модные, на грани суеверий, увлечения месмеризмом и физиогномикой. Демократизм Фобласа усиливается по мере развития Французской революции, в которой Луве принял активное участие. Его роман все больше движется в сторону критики либертинажа (см.: Genand 2005: 69—72).

Имя Фобласа созвучно имени Лавлейса (Ловласа во французском произношении), героя сентиментального романа С. Ричардсона «Кларисса, или История юной леди» (1747—1748), снискавшего европейский успех. Оба имени стали нарицательными, обозначая соблазнителя, подобного именам Дон Жуана и Казановы. Но Фоблас олицетворяет легкомыслие и очарование, далекие от коварства и жестокости Лавлейса. «Я никогда не соблазнял, скорее, сбивали с пути меня. Маркиза была моей первой привязанностью, Софи есть и будет моей единственной страстью, госпожа де Линьоль станет моей последней любовью», — говорит герой Луве (с. 655 наст. изд.). В его романе один и тот же герой совмещает галантные и сентиментальные черты, что характерно и для других романтических персонажей эпохи (см.: Delon 1984: 3—13).

Чувствительный комплекс явлен также в образе графини де Линьоль. Она представлена как создательница патриархальной идиллии, посреди облагодетельствованных ею крестьян. Ее не страшит вызов общественному мнению, она готова бежать с возлюбленным и лелеет руссоистский идеал независимой жизни на лоне природы, скромного труда, такого семейного уклада, при котором мать может сама, согласно заветам Руссо, кормить своего новорожденного, а не отдавать его кормилице, как было принято в домах знати.