Идеализированная фигура ее матери изменилась…Наконец, появился элемент перверсности, когда она делала Аликс свидетельницей своих сексуальных шалостей с очередным любовником.
Очень тревожно пациентка сказала мне: «Я выстроила себя как противоположность своей матери; я не хочу обманывать».
…Некоторые новые воспоминания, из возраста от 8 до 10 лет, начали появляться в анализе, когда, вопреки нежеланию дочери, мать, только что начавшая учиться фотографии, использовала ее в качестве натуры для своих фото ню и поместила одно из них на почетном месте у входа в квартиру. Очень смущенная, что ее выставляют в качестве фаллоса матери, Аликс решила больше не приглашать к себе домой друзей.
Из отчета ясно, что в этот момент в анализе что-то драматически изменилось; постоянно повторяющееся пугающее и возбуждающее похищение в полиморфно перверсную фантазию (происходящее как бы у входного отверстия в тело ее матери) начинает видеться «обманом» – частью жизни в некоем психическом убежище, как учил нас Стайнер (Steiner 1993) – прочь от «печального принятия пищи наедине с матерью». По словам аналитика:
Мы далее определили депрессивную атмосферу симбиотического плена, в которой в качестве фоновой декорации проступал молчаливый крик: отсутствие третьего.
Начался процесс мучительного оплакивания. Тщательная и чувствительная работа аналитика сделала так, что «друзей снова можно было приглашать домой, чтобы посмотреть на ужасные картины ее внутреннего мира», – «друзей», представляющих, я думаю, терапевтический альянс между аналитиком и той частью пациентки, которая способна с помощью своего аналитика выдержать какое-то мгновение и «не обманывать», вместе находя (третью) позицию, откуда можно посмотреть иначе на то, что обычно удерживается на расстоянии. Но я думаю, что «сексуальные шалости с очередным любовником» могут здесь означать не просто здоровую деидеализацию матери, но и негативную сторону переноса. По мере того как существование гетеросексуальной первичной сцены становится более явным через работу анализа (аналитик, благодаря своей способности думать о пациентке, показывает, что в уме ее происходит соитие, некая родительская пара в переносе), не можем ли мы подумать о провоцирующих, вторгающихся «сексуальных шалостях» как о невыносимости для (более здорового) эдипального ребенка осознания, которое повторяется в каждый момент инсайта, своей исключенности из соития, и о потребности ревниво и завистливо вновь превращать его в перверсные «шалости»?
Статья Лилы Хойжман ярко демонстрирует степень нарушенности, вызванной атакой на внутреннюю родительскую пару, которая постоянно происходит через увековечение торжествующих позиций «идеальной атипичной семьи – без отца, который наносит побои». Это не какая-то поверхностная исполняющая желание защита. Этот конкретный треугольник с его встроенным отрицанием существования: Нет Никакого Отца! – оказывает коварное деструктивное воздействие на концепцию мира пациентки. Хойжман предлагает подробный клинический материал, который помогает нам проводить различие между тем, что представляет собой бессознательную фантазию (некоторые версии ее могут быть известны, а некоторые навсегда останутся бессознательными, это мощная сила, которая присутствует, но которую мы можем увидеть только мельком), и паутиной сознательных и полусознательных фантазий – порожденных ими, конечно, но в основе своей защитных, направленных против контакта с более мучительной внутренней реальностью.