Музыка души

Если одного близнеца волновали исключительно амурные проблемы, то второго терзали творческие муки. Модест закончил свою пьесу и теперь боялся, что ее не примут на сцену. Петр Ильич взялся показать «Благодетеля» драматургу и преподавателю драматических классов в консерватории – Самарину. Тот, ознакомившись с пьесой, высказал свои замечания:

– Соня, Настя и барон Шорф — превосходны. Миллер — непонятен, ибо зрителю неизвестно, аристократ он или демократ. Язык отличный. В отношении сценичности много неопытности и мало движения. Первый акт — это повесть, а не комедия. Невозможно поставить так, как есть: столь тонко задуманные подробности не для театра. Однако я покажу пьесу Бегичеву.

Иван Васильевич говорил еще много и большей частью непонятно, из его слов Петр Ильич не вынес ничего ясного и определенного. Но то, что «Благодетель» попадет к Бегичеву – управляющему московскими театрами – воодушевляло.

К сожалению, театрально-литературный комитет пьесу не пропустил, и эта неудача страшно огорчила бедного Модеста. Как вдруг за него взялась хлопотать известная актриса Савина. И хлопотала так энергически, что дело сладилось: «Благодетеля» взяли для постановки в ее бенефис. Модест приободрился и повеселел. Петр Ильич со смешанным чувством подмечал в брате собственные черты: та же склонность впадать в депрессию от первой неудачи и столь же быстро переходить к восторгу, когда дела налаживались. Наверное, такие перепады настроения неизбежны для творческой личности.

***

Ветер трепал висевшую рядом с консерваторией афишу:

«14 декабря, в 10.00 состоится исполнение одиннадцати номеров из литургических песнопений, сочинения П. Чайковского».

По хрустящему снегу, выдыхая облачка пара на морозный воздух, толпы народа собирались на концерт. Обширный зал оказался переполнен, но в нем царила абсолютная тишина: в духовных концертах рукоплескания были запрещены. И определить, которое из песнопений произвело наибольшее впечатление на слушателей, было невозможно. Только по окончании дружные аплодисменты всего зала и несколько шумных вызовов автора показали, что публика осталась довольна.

Однако в толпе расходившихся слушателей Петр Ильич слышал возмущение «нецерковностью» музыки, под которой подразумевалась непохожесть на сочинения Бортнянского, Львова, Сарти, Березовского. С этим можно было себя поздравить — ведь именно к этому Петр Ильич и стремился. Но другая часть публики высказывала совершенно противоположное мнение и под «нецерковностью» подразумевала отсутствие древнецерковного стиля и сходство с произведениями Бортнянского и прочих. Третьи остались недовольны бедностью пикантных и интересных музыкальных сочетаний. Четвертые, напротив, и те немногие контрапунктические подробности, которые изредка встречались в музыке песнопений, находили лишними и взывали к строгости Палестрины. Наконец, пятые негодовали на дерзкую попытку светского композитора. От столь противоположных порицаний просто опускались руки.

Но чувствительнее всего Петра Ильича обидела статья Московского архиепископа Амвросия в газете «Русь», которую он прочитал на следующее утро за завтраком: