Музыка души

Во время одной из прогулок он с удивлением обнаружил свое имя на столбцах и окнах музыкальных магазинов: в Шатле исполнялась его «Буря». Петр Ильич одновременно был и доволен, и обеспокоен новостью. Наверняка ведь играть будут плохо, и публика станет шикать, и лучше бы ему не видеть этого. И все же он пошел на концерт, ожидая провала, и не был разочарован. Но вот странность – он изначально был готов к шиканию и свисткам, почему же они так задели за живое? Вот уж он не ожидал от себя подобного неравнодушия к неуспеху. Но больнее всего было разочарование в самой «Буре»: она казалась теперь слишком длинной, эпизодичной и неуравновешенной.

***

В первых числах марта Петр Ильич был в Петербурге. Вернуться на родину его подвигло известие о скорой постановке «Евгения Онегина». Очень уж хотелось послушать оперу – но инкогнито, чтобы никто кроме самого тесного консерваторского кружка не знал об этом.

Свидание с родными принесло и радость, и огорчение. Отец, хотя был вполне здоров, сильно сдал, совсем ослаб. В его возрасте это и не удивительно, но каждое такое свидание напоминало, что, вероятно, ему уже недолго осталось. Испытывавший к отцу нежную привязанность и глубокое почтение Петр Ильич с грустью думал об этой перспективе.

Близнецы порадовали хорошим состоянием духа. Анатолий даже находил в столичной жизни удовольствие, будучи увлечен своими великосветскими успехами: все вечера он проводил в кругу знати – княгини Белосельской, графини Адлберг… А вот Петр Ильич, не успев приехать, начал тяготиться Петербургом – сразу испортилось настроение и захотелось скрыться, как можно дальше.

Получив телеграмму от Юргенсона о том, что ему непременно надо присутствовать на репетиции, он с облегчением уехал в Москву на два дня раньше, чем собирался. Тем охотнее, что уже предвидел, как будет нервничать на премьере.

Едва Петр Ильич появился у Рубинштейна, как тот потащил его в консерваторию:

– Очень удачно ты прибыл: пойдем, посмотришь репетицию.

Робкие попытки отказаться от публичного появления, конечно же, не остановили Николая Григорьевича. Когда они вошли, все были уже в сборе. При виде Петра Ильича по залу пролетел шепоток, и он обреченно вздохнул. Вот и закончились его мечты об инкогнито.

Рубинштейн, ни на кого не обращая внимания, сел за рояль аккомпанировать и приказал:

– Левицкая, на сцену!

Петру Ильичу стало жаль бедную девушку, которая страшно волновалась то ли от присутствия автора, то ли от тона Николая Григорьевича. Арию Ольги она начала довольно уверенно, но едва успела пропеть: «Я не способна к грусти томной…» – как Николай Григорьевич изо всей силы ударил по клавишам, затопал ногами и закричал:

– Почему вы не играете?!

– Иван Васильевич с нами игры еще не проходил, – робко ответила несчастная, совершенно теряясь.

– В жизни вы настоящая enfant terrible[24], – еще раздраженнее заявил Рубинштейн, – а тут стоите, как чурбан!

От этих слов Левицкая ударилась в слезы и, конечно, больше ничего не могла спеть.

– Ну, полно тебе, Николай Григорьевич, – увещевал друга Петр Ильич. – Отпусти ее, пусть успокоится. Разволновалась – бывает.

Вспыльчивый как порох Рубинштейн был все-таки добрым человеком, и слезы распекаемых им учеников тут же смягчали его.

– Хорошо-хорошо, ступайте домой, – согласился он и позвал исполнительницу главной роли: – Климентова!

В Климентовой, несмотря на неумелость, чувствовалась теплота и искренность, и Татьяна из нее получилась очень даже неплохая. Онегин – Гилев – разочаровал: пел он старательно, но его голос был так ничтожен, так сух и лишен прелести! Зато постановка и костюмы оказались хороши, хор и оркестр исполняли свое дело прекрасно.

После репетиции товарищи принялись хвалить и поздравлять Петра Ильича. Он с удовольствием отметил, что все они полюбили музыку «Евгения Онегина». А скупой на похвалы Николай Григорьевич поразил решительным заявлением:

– Я просто влюблен в эту музыку!

Танеев, собиравшийся тоже сказать что-то сочувственное, так и не смог подобрать слов и просто разрыдался.

В день премьеры Петр Ильич страшно волновался. Перед началом Николай Григорьевич позвал его на сцену, где собралась вся профессура консерватории, поднесшая ему венок при всеобщих громких рукоплесканиях. Пришлось ответить на речь Рубинштейна, с трудом подбирая слова, запинаясь, ценой ужасного напряжения нервов.

Во время представления беспокойство достигло крайних размеров и дошло до степени мучительных терзаний.  К сожалению, страхи оправдались. Репетиция и то прошла лучше. В квартете первого акта Ольга сбилась, остальные спутались, замолчали, и, наконец, заиграл один оркестр, причем певцы выглядели смущенными и запели, наконец, в разных тонах.