Наш знакомый герой

На станцию меня везли Наташкин муж Иван и дядька-горбун. Иван звал в гости еще, дядька-горбун простодушно болтал о лошадях, кошках и собаках, а когда я впихнулась в набитый непрезентабельными чемоданами и корзинами тамбур, он вдруг заплакал, завыл в голос, выкрикивая, что ему жалко расставаться со мной, жалко умершую «мамыньку». Все смотрели на него, по-деревенски не стесняясь глазеть на больного придурковатого человека, но мне не было стыдно, что он — мой родственник, хотя родства той же Наташки я стыдилась, не говоря о мамуле. Не он был в моих глазах убог, его даже жалеть как-то не получалось, — ненавистники были убоги. Он же в своем неразумном доброжелательстве был по-своему счастлив, всеми любим и отнюдь не заброшен. Я постоянно переписываюсь с одной из теток (это чтоб получать вразумительные ответы), но и дядьке пишу, даже чаще, чтоб он мог бегать по всей деревне и хвастаться моими письмами и фотографиями. Он же присылает мне вкривь и вкось искаряканные листы бумаги, очевидно воображая, что его каракули что-то обозначают, а на конверте рисует четвероногих птичек (вот вам и близость к природе). Иногда мне кажется, что я понимаю, что именно он хотел написать, до того страстно и экспрессивно бегал по бумаге его карандаш (бумага даже рвалась под ним), а трогательные четвероногие птички доводят меня до слез. Кстати, конверты подписаны Наташкиной рукой…

Я вернулась из деревни повзрослевшей, поумневшей, будто получила толчок: иди вот по этой дороге. Сообщение о том, как жить. И жить надо было так, чтоб ни на кого не наступить в спешке, не потерять лицо в толпе алчных и злобных. Все мне казалось доступным, возможным, поправимым, я чувствовала в себе такую веселую силу, что боялась сделать неосторожное движение: вдруг весь мир разлетится, как карточный домик, оттого что я неловко пошевелила пальцем.

Но ощущение силы было недолгим да и обманчивым. Я еще так зависела от окружающих, что не могла довольствоваться миром и покоем только в собственной душе. И не виню себя за это — не хватало еще с молодости быть этаким философом-стоиком, примирившимся с порядком вещей и занятым лишь собой. Того, что мы называем ошибками молодости, нельзя избежать. Этих ошибок избегают только неживые люди, лишенные каких бы то ни было человеческих чувств, выхолощенные чистюли. Бывают ошибки постыдные, но бывают и такие, которые мы с удовольствием бы повторили, представься только случай. Так порой ошибка в опыте приводит к открытию.

Наверное, на взгляд многих, несомненной ошибкой было то, что я хотела любви, да еще от человека, слабо в ней одаренного, и что уже с двадцати шести — двадцати семи лет страшно боялась постареть. Я сама чувствовала никчемность той влюбленности, которую привносила в отношения с мужем, но не могла согласиться на ту тусклую якобы взрослость отношений, которую пытался внедрить Виктор.

Он считал, что семейная жизнь существует не для любви, а для жизни. Он вообще любил противопоставлять любовь всему, на его взгляд, разумному и приличествующему. Виктор забывал, что и до нашей с ним женитьбы мало меня любил и совсем не баловал. Тайные встречи где попало, страх беременности, ужас перед мамулей — вот что было до женитьбы. Склоки и ругань по поводу Ольги, денежные счеты, хозяйственные соображения — после. Он высмеивал мои полные любви и тоски письма, которые я совершенно искренне писала ему, когда он уезжал, отвечая на них перечнем приобретенных в поездке или командировке денег и предметов «для дома, для семьи». Я старалась ему понравиться. Я шила сногсшибательные мини и с марта месяца дрожала у Петропавловки, чтоб подтянуть и привести в порядок кожу, я читала все журналы и мерзла, доставая билеты на премьеры в театры, я наводила уют в доме и не только готовила, но и подавала еду, ориентируясь по картинкам в поваренной книге. И за все это получала только ленивое замечание:

— Что ты выпендриваешься? Посмотри на других женщин.

Но я прощала Виктору предательское тыканье мне в глаза «других женщин», я была уверена, что впереди у нас с ним целая жизнь, и, несмотря на то, что он ходил в этой партии белыми и сделал первый сногсшибательный ход (тогда, в степи, в стройотряде), я надеялась отыграться, хотя понимала, что это дело трудное.

Не за что мне было ухватиться, не найти было больного места.

Интеллигентов в кино и книгах всегда изображают эдакими рассеянными, смешноватыми чудаками, не соображающими, что к чему, и даже путающими друзей и врагов, свое и чужое.