Наш знакомый герой

В общем, несколько не так поняла просьбу попозировать. Он же смотрел на нее, улыбался и месил глину. Потом лепил.

Она считала, что неприлично интересоваться тем, что у него получается, потому намеренно не смотрела на его работу.

Невинность и глупость ее были настолько похожи на явный порок, что бедняга скульптор невольно, совсем не желая того, спутал абсолютно противоположные вещи. Да и что он мог подумать о девице в затасканной юбчонке, спадающей с тощих бедер, спросившей с первых же слов про будильник? Вравшей (разве он мог поверить ей?), что она получила из журнала верстку своих рассказов. Нагло глядящей ему в глаза, абсолютно не интересующейся его работами?

Он знай себе лепил, очевидно довольный, что нашел себе такую дикую модель. Он явно думал, что потаскушки такого рода — новое явление в его родном и любимом городе.

Ночью, когда он решил прервать работу, девица опять же не поинтересовалась, что он там налепил. Ну конечно, потаскушка!

Потом он застелил огромную тахту, кинул на нее две подушки…

Что она тогда думала? Не может Горчакова понять этого и посейчас. Клетки мозга столько раз уже заменялись, что ты — уже не ты. Только самое дорогое, то, чего ты ждал, на что настраивался долго и томительно, по-настоящему остается в нашей памяти. А этого она не ждала. Даже когда дело касалось Данилы, она старалась не думать об этих вещах, надеялась, что все случится как-нибудь так, в бреду, незаметно, в общем, само собой, если уж Даниле это понадобится. А если окажется уж слишком стыдно и противно, то она умрет — и дело с концом. Два этих понятия — любовь и смерть — были для нее тогда просты и естественны, жили бок о бок.

Она умрет, если захочет, и не умрет никогда, если не захочет. Вот и все.

Когда она поняла намерения этого человека — было уже поздно.

Завопить на освещенной сцене перед грозным ликом всей школы — это ей тогда было по карману. Но поднять визг вот так вот, один на один, потерять лицо, плюнуть в рожу человеку, который подобрал тебя на улице, — нет, так она не могла. Точно так же она не могла закричать о помощи, когда однажды тонула, — было стыдно.

К тому же человек этот вовсе не был подлецом, это она поняла сразу, а потому неловкость создавшейся ситуации была на ее совести, чего уж там.

Потом он стал говорить… Ей показались жалкими его воспоминания о собственной юности, его уверения, что он в общем-то еще здоровый человек, не пьет, занимается спортом. (Она не знала, что теперь, все о ней поняв, он, как только мог, старался быть в ее глазах не монстром и насильником, а человеком. Она не знала, что все, что он говорит, — робкий намек, робкая его просьба остаться с ним. Она не знала, в каких случаях мужчины заговаривают об одиночестве, открыто признаются в холостяцком положении.)

Да если б Данила так рассопливился, так раскудахтался…

Утром скульптор робко протянул ей визитную карточку.

— Это не я заказывал… У нас в союзе сделали для меня, когда я был секретарем. Но ты оставишь мне свой адрес?

— Нельзя, — мрачно сказала она.

— Хотя бы телефон?

— У нас нет телефона, — соврала она.

Но уйти, не посмотрев, что же он там слепил, она все же не смогла. И увидела она… карикатуру. Это была карикатура, если в скульптуре только существует такой жанр. Ушастая, головастая, тощая, из-за сползшей своей жалкой юбчонки непропорциональная. А ее прекрасные ноги? (Как все некрасивые девушки, она верила, что если у них и есть что хорошего, так обязательно это хорошее — превосходно.) В общем, у него получилась какая-то паразитка общества, а не та великолепная девица, которую она корчила из себя весь вечер. Зверь он был. Зверюга. Злой, безжалостный, лживый, коварный.

— А может, останешься хоть ненадолго? — умоляюще сказал он. — Мне бы только улыбку, еще одну улыбку…

— А вы по памяти, — злобно сказала она. — Поскольку мы университетов не кончили, нам пора на работу…

Потом позвонил Семенов и сказал ей, что в редакции о ней справлялся какой-то человек, очень просил дать адрес, но Семенов без ее разрешения адреса не дал. Она ответила, что разрешения не последует никогда.

А лет через двенадцать она попала на выставку этого скульптора. Она медленно обводила глазами ряды скульптур. Увидев одну скульптуру, ощутила чувство опасности. Вот сейчас закричат: «Держи ее! Это она!»

О нет, это была вовсе не карикатура. Как мало смыслила она тогда в жизни и как плохо разбиралась в самой себе, чтоб не оценить его работы. Впрочем, может быть, дело и впрямь было в улыбке. Он нашел для нее улыбку. Совсем не хуже улыбки сбежавшей модели. Горчакова увидела свое лицо. Ей стало страшно…

Значит, параллельно с ней жило вот это ее подобие, двойник?

За последние годы ее рисовали довольно часто: полно знакомых художников. Портреты зависели от характера художников, к ней они имели мало отношения. Зачастую эти портреты льстили ей, как старинные матовые зеркала. Ни одного из этих портретов ей не захотелось приобрести, потому что она чувствовала: сравнение с портретом будет не в ее пользу.