Наш знакомый герой

Но эта вот скульптурка, когда-то показавшаяся ей безобразной… Она вдруг пронзительно осознала, что скульптор — родная ей душа. Он сделал эту скульптуру, руководствуясь теми же законами, которыми она хотела руководствоваться в литературе: любите то, что есть, а не то, что изобретет ваше инфантильное воображение. При любви лягушка становится царевной, без любви же царевна превращается в жабу.

Значит, на то оно и существует, искусство, чтоб воссоздавать то, что любишь, и то, что ты  д е й с т в и т е л ь н о  любишь, добавит кое-что к разгадке тайны нашего существования. Добавит понимания и доброты, расширит границы достойного любви: вот и такое живет рядом с нами, вот и это мы оценили, поняли и полюбили.

Тогда, много лет назад, она походя, невзначай, доставила скульптору боль. Но это не в счет. Боль, которую причинила ему она, боль, которую причиняли ей, — все это превращалось в чистую, свободную от низости радость для других.

Интересно, что бы скульптор тогда выбрал: чтобы Женька осталась с ним, живая, не глиняная, и чтоб отпала надобность создавать ее по памяти, пронзенной любовью, и чтоб никогда не возник тот скульптурный образ, или…

Впрочем, жизнь не оставила ему выбора.

Но все это она узнает через много лет.

А тогда она сжала зубы и продолжала жить. Не воспользовалась казавшейся ей тогда легкой способностью к смерти.

Приехала мама. Взглянула на нее раз, другой… Ночью, прижавшись к маме, она заплакала. Та ничего не спросила. Не употребила своих простых, незамысловатых, грубых деревенских  с л о в, которые их разъединяли. Просто все поняла. Стала целовать Женьку куда попало, как маленькую.

— Только не думай, что ты теперь другая, — причитала она. — Не вздумай махнуть на себя рукой. Ну, не сделаешь этого?

А другие матери проклинали, грозились выгнать из дому, лишить, убить… Впрочем, плохие матери узнавали такие вещи последними, если только вообще когда-либо узнавали.

Данила был потерян. Но сопротивлялся. Вламывался если не в загроможденные мыслями и событиями дни, то в сны, контролировать которые она не могла.

На борьбу с Данилой она натравливала все свои способности — положительные и отрицательные. Ведь она умела не только мыслить, но и измышлять уже научилась — признак ремесла, подмалевка литературы. И она все придумала: я сделала то, что сделала, потому что хотела этого. Я всегда хотела поступить так. Мне надоела эта дуэль на кувалдах вместо любви: кто кого?

Он ведь тоже ходил к какой-то там, ночевал. Теперь-то ясно, чего ночевал. Так ему!!! Они квиты!!! Квиты!!!

Они встретились на улице. Она не усмотрела в этой встрече никакой закономерности, а надо было. Раньше бы поняла, зачем он стоит в одиннадцать вечера на улице и смотрит на ее окна. А теперь сочла, что случайно. Их уже разъединяло то, что случилось с ней. Но нет, это только казалось. До первого взгляда.

— Зазнались, мадемуазель? — спросил он.

— Мадам! — четко поправила она.

И как вызывающе она это сказала, каким дерзким, самодовольным тоном! Только тот, кто действительно любит, мог из двух слов и этого вызывающего тона понять сразу все. И понять так, как было, а не так, как она хотела представить. Но не воспользовался он возможностью уйти навсегда. Она же отпускала его, не на словах, а всерьез, она понимала, что потеряла на него единственное право, которое состояло всего лишь в ее верности.

Он, бледный, смотрел на нее, как тогда, в миг их первого узнавания друг друга.

— Ты воображаешь, что ты слишком умная, — сказал он. — А ты когда-нибудь думала над такими словечками, как  н и к о г д а  и  н а в с е г д а? Так вот я — думал! И я понял, что чем не увидеть тебя больше никогда, чем потерять тебя навсегда, я уж лучше женюсь на тебе. Твоя взяла!

— Поздно!

— Врешь, не поздно. Ты завела меня слишком далеко. А теперь — в кусты?

— Никуда я тебя не заводила.

— Опять врешь.

— Но у меня нет для тебя необитаемого острова.

— Я сам тебе его устрою. Персональный. Запру к чертовой матери. И на окна решетки сделаю.

Как боялась она, оказывается, того, что наступило потом. И это — счастье? Кто же видел такое счастье? Где написано, что эта боль, эта тревога, эта любовь на грани смерти — счастье?

Подруги выходили замуж, некоторые даже рожали детей, но она знала: у них не так. Девчонки продолжали интересоваться другими мужчинами, тряпками, продолжали завидовать друг другу, то есть не считали свою судьбу решенной, хотя были за нее почему-то абсолютно спокойны.

Она же перенести своего счастья не могла. За что ей такое? Жалкой, затравленной, никому не нужной, ушастой… Да стоит ли она его мизинца?

Она совершала самую первую, самую страшную и непоправимую ошибку в своей жизни только потому, что не знала некоторых элементарных правил. Она не знала, что такие честные отношения, как у них с Данилой, со временем только крепнут, поскольку стоят на трезвом фундаменте реальности. Отношения без роз-грез, мурлыканья-курлыканья почему-то правдивее, кто их знает, почему.

И еще она не знала, что один человек всегда стоит другого человека, если он любит и не страшится любить дальше и сильнее.