Наш знакомый герой

Впрочем, многое она от Ванюши взяла.

Он был человеком с редким литературным вкусом, вхож во многие потомственно интеллигентные семьи, знал названия книг, о которых другие услышат еще десять лет спустя, читал по-английски и по-французски.

Он составлял для Горчаковой списки литературы, которую она должна была прочесть, приносил литературные новинки, сочувственно, но довольно жестко критиковал то, что она тогда писала. Он умел глубоко анализировать каждый ее рассказ. В довершение ко всему Ванюша умолял ее пойти учиться. Он действительно  л ю б и л  ее, а потому позволял себе быть жестоким.

И не в этом ли кроется причина того, что Ванюша в конце концов исчез из ее жизни? Она не вынесла Ванюшиной правды. Конечно же, не в зависти к ее литературным успехам она его подозревала, нет. Но Ванюша усложнял ее жизнь. Признавая за ней стихийный, врожденный талант, он хотел еще, чтоб она думала. «Иначе все это будет  з в у к о п о д р а ж а н и е м, моя дорогая». Его пугала Женькина лихая скоропись, так любимая молодежными журналами и такая удобная для печати. Он хотел от нее глубины и серьезности и, как старуха Браунинг, очень часто повторял слова: воспитание и самовоспитание. А еще он очень часто произносил слово  д о м о р о щ е н н о с т ь.

Она внимала ему с самым серьезным видом, но ничего не меняла: ни манеры письма, ни жизни.

Она делала это не назло Ванюше, а просто не могла еще изменить. А оттого злилась на него, считала, что он к ней придирается, потому что она его не любит.

Другие-то хвалили, делали комплименты, передавали комплименты своих родных и знакомых, а Ванюша…

— Плоско! Плоско! — кричал Ванюша. — Всем сестрам по серьгам. Добродетель торжествует, порок наказан! Начнем с того, что в жизни не так.

— Так! — упрямилась Женька.

— Так? Тогда какого черта тебе захотелось узнать тайну подлого счастьица Ванды?

— Но я хочу, чтобы было так. А ты что нее, за то, чтоб порок торжествовал?

— Не делай из меня идиота. По любым законам порок не должен торжествовать! Вот именно тут и начинается работа для писателя. Герой проиграл. Злодей выиграл. Твое дело доказать, что по самому высокому счету случилось наоборот. Но пришла пора учиться считать по высокому счету, самой овладевать этим счетом. А ты им не овладела. При всем твоем  з в у к о п о д р а ж а т е л ь н о м  таланте ты изо всех сил стараешься стать писакой крупного шрифта. Для малограмотных. И другой стать не можешь, потому что сама малограмотна. Из-за этого у тебя сужен горизонт и ты утыкаешься в пустяки, которые у тебя под носом и которые интересны разве что обывателям.

— Ну хорошо, хорошо, пойду я учиться… Видали мы этих ученых вроде Ванды.

— А Ванда не училась. Она диплом получала. И ты не так далеко ушла от той же Ванды или Золотова. Для них важнее всего успех. Любой ценой. Но Ванда бездельница, а Золотов бездарь. Этим только они и хуже тебя. Н е д о б р о с о в е с т н ы  вы трое в одинаковой степени.

Он единственный с такой горячей заинтересованностью говорил ей эти жестокие слова, но тогда она их понять еще не могла. Это случилось позже, уже после второй выпущенной ею книги.

Что такое вторая книга — знают все литераторы. В нее обычно входит то, что отсеялось от первой. Чуть-чуть, но похуже.

Любой здравомыслящий интеллигентный человек, если захочет, уж одну-то книгу напишет, судить же надо по второй. И получив десять красивеньких авторских экземпляров, полюбовавшись на них и перечтя, Горчакова схватилась за голову. Книга была пустая. Вроде бы то же, что и в первой, да не то. Та, первая, до единого предложения была оплачена душой, бумага была обеспечена золотом души и боли, вторая же, Ванюша прав, — звукоподражание.

Именно со второй книги пришел довольно оглушительный успех, потому что первая была в тысячу раз непричесанней, но подлинней. Первую заметили истинные ценители, вторую — так называемые читательские массы. Читая письма литературных поклонников, выслушивая их речи на авторских вечерах, Горчакова наконец-то поняла то, о чем ей говорил Ванюша.

— Ваши книги так легко читаются… Ну будто я сама их написала. А то вся эта толстовская тягомотина, Достоевский с его сумасшедшими, скучный Чехов. А вы вся такая современная…

— Дорогая Евгения… э… Женечка! Можно вас так называть? Вы так прекрасно пишете… Читаешь вас — и ни о чем не думаешь, ну буквально ни о чем.

Вот так слава! Горчакова испугалась. Испугалась настолько, что несколько месяцев не выходила из дому и не подходила к телефону. Она сидела дома и читала «тягомотину» Толстого и Достоевского с его сумасшедшими, не пренебрегая «скучным» Чеховым. Читала впервые после того, как «проходила» все это в школе. Читала медленно и много думала. О себе. О правде. О понятии «современность». Ее громадные уши пылали от стыда. И прошлая жизнь, и прошлая работа — все было стыдно. Жизнь надвигалась на нее, как зверь на ловца. Только ловец-то был безоружен.